Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

Дед Ковтун с утра переменился, угрюмым стал, молчаливым. Словно жалел о вчерашнем разговоре и дальше откровенничать не планировал. Только у Василия и не такие язык распускали. Самые лютые враги становились соловушками, а уж друзья и союзники – тем более.

– А напомните-ка, Семен Иваныч, куда вся ваша семья подевалась? – спросил, когда сели утренничать. – Вчера говорили, но я запамятовал по хмельному делу. Гляжу, на карточках много кто, да и вы боевой, с орденами. Царь-батюшка наградил?

– А то кто же! – усмехнулся Ковтун, глянул на крашеные портреты. – Ежели ты, капитан, на Гражданскую намекаешь, так я и там был на правильной стороне. Партизанил, германца гонял, даже у Щорса повоевать успел, в Богунском полку. Жинка с дочей от лихоманки прибрались, давно уже, а Степка, сын мой… Нету его, так думаю. Тоже в Дунькиной твани сгинул.

– Прости, Семен Иваныч, не знал… – Тон у Шагина вышел каким надо, сочувственно-покаянным. На мгновение стало стыдно – что ж ты за скот такой, без сердца, – но выдернул эту иголку и кинул подальше. – Взрослый хоть был? Степан-то?

– Шишнадцатый год. – Лицо Ковтуна в тусклом свете вдруг показалось не просто старым – древним, как у ликов на иконостасе. – Гришка немцев спалил, потом уж зондеркоманда приехала. Хотели всю деревню в один сарай и тоже… Затолокин спас, через него малой кровью отделались. У Козликиных всю семью в расход, Ганнину тоже, еще у кой-кого, но не поголовно хоть. Сама-то Ганька не видела, раньше пропала. Потом узнали, что топилась, да Гришка как раз и вытащил. Вернулась вовсе малахольная, только песни теперь поет. А парней молоденьких, кто остался, тянет с тех пор на Дунькину твань. Вот и Степка мой…

Крякнул, махнул рукой, потянулся к миске за картофелиной. Шагин откусил сырого, тяжелого хлеба, запил кислющим квасом. Папки в мозгу шуршали, бумаги с машинописным шрифтом раскладывались по местам: «Ганна», «Козликин», «Затолокин», «Ковтун». Что-то потом сгорит, что-то в дело – но достать и перечитать придется каждую.

– Коня подседлаешь, Семен Иваныч? Если пойдет под моей рукой, то проедусь, гляну всякое разное.

– Тоже будешь «вундерваффе» искать? – глянул Ковтун с иронией. – Лейтенант ваш разок оговорился, а я расспрашивать не стал, к чему оно мне? И тебе не хотел говорить, а то ведь тоже… Фрицев на Дунькиной твани нет, зато уж Гришка с бандой никуда из леса не делся. И эта… с песнями своими. Ехал бы ты отсюда.

– Песен я не боюсь, а с бандитами постараюсь не встретиться. Волков бояться… сам знаешь.

Посидели, помолчали. Рассвет за окном разгорелся алым, у икон теплилась лампадка, на стене отбивали время ходики с гирьками. Пахло горячим маслом и старостью. Пора было действовать!

Конь Гнедыш оказался и впрямь тускло-рыжим, будто хной его выкрасили.

– Ты вот что, капитан, – сказал хозяин, когда Василий уже забрался в седло. – Байку свою, насчет сослуживца проведать, кому другому расскажешь, а тут не дураки. Много глаз и ушей, за каждым деревом, в каждом окошке. Оглядывайся!

* * *

Ехать на Гнедыше было приятно, даром что Шагин коней не видел с самого детства. Трость свою сунул за поясной ремень, свисала теперь, точно шашка, ну да в нелепых стреляют реже. Пускай свисает. Проехал деревню насквозь, осмотрел из седла пепелища с торчащими печными трубами. Одно из них принадлежало тем самым Козликиным. Некуда Гришке вернуться, а затравленный волк, он самый лютый. В схроне теперь укрывается или по чужим домам? Все равно ведь вылезет – не для того сюда Шагин приехал, чтобы осталось тихо и потаенно. Растребушим это гнездо!

А начать придется с Дунькиной твани. Хоть и мистикой отдает. При чем тут «вундерваффе», то бишь «чудо-оружие», и зачем его искать в болоте? По прямой здесь, со слов Ковтуна, километра три, на месте посмотрим.

Песню услышал за околицей, перед самым лесом. Что-то тягучее, печальное, по-белорусски, кажется, – за полгода в этих краях Василий наслушался разного, но местные говоры еще путал меж собой.

Купалинка-купалинка, це-емная ночка, Це-емная ночка, а дзе ж твоя дочка? Моя дочка у садочку ружу, ружу по-олиць, Ружу, ружу по-олиць, белы ручки ко-олиць…

Перевел Гнедыша на бодрую рысь, уже вскоре различил впереди далекую светлую фигурку. В стороне от тропы, в разнотравье, изрядно тронутом осенью. Волосы распущены, лица не разглядеть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Малахольная, говоришь? – усмехнулся Шагин и свернул с тропы. – Песенки я люблю, заодно познакомимся.

Гнедыш оступился вдруг, но крестьянский навык выручил: спрыгнул Василий с кошачьей ловкостью. Позволил коню вытянуть ногу из ямы – чьей-то старой норы, похоже. Кость цела, а вот девушка скрылась. И песню уже не слышно.

– Может, ты и не Ганна, а мало ли кто, – сказал себе в утешение, снова забрался в седло. Скоро солнце начнет припекать, хоть и осень.

* * *

Болото почуял издали. Лес тут сделался реже, на смену соснам и елям пришли осины, белесые, тощие. Остатки зелени вперемежку с красным и желтым, проблеск воды в траве.

– Вот ты какая, Дунькина твань? Ну-ну.

Поводья закинул на сук ближайшего дерева, дальше пошел пешком, бесшумно и мягко. Как учили. Землю перед собой прощупывал все той же палочкой, доверился больше ушам и носу. Заметил, впрочем, пару старых окурков среди багульника, частые следы сапог и босых ступней. Нахоженное место. Табаком не тянет, сторонних шумов не слышно, птахи щебечут, не прячутся.

На кочке, среди травы, лежит фуражка.

Шагин даже глазам не поверил – минуту назад ничего еще не было. Моргнул, отвернулся, снова глянул. Лежит! Не полевая-защитная, как у него самого, а энкавэдэшная, с васильковым верхом. Козырек потертый, тулья в одном месте запачкана темным, а дальше торчит из травы полевой офицерский планшет. Пара метров до них, палкой достанешь!

Шагин попробовал. Ухватился за чахлый осиновый стволик, потянулся над блеском воды и зеленью – чуть-чуть не хватает! Осина вдруг вылетела с корнем, шатнуло, провалился. Хотел опереться на твердое, но ушел по пояс. Замер, переводя дыхание. Стук крови в висках, дурацкая мысль: если глубже, то кобура нырнет, пистолет потом придется чистить от грязи. Спокойно, спокойно, споко-ойно! Трясина резких движений не любит. Положить крест-накрест осиновый ствол и тросточку, опереться, попробовать лечь на живот…

– Вам нужна помощь, если не ошибаюсь? – Мужской голос сквозь шум в ушах показался иллюзией, но его обладатель выглядел очень даже живо. Стоял себе у самой кромки, разглядывал Василия с доброжелательным любопытством. Откуда он взялся вообще? – Военные люди часто брезгуют помощью, опасаются выглядеть слабыми, поэтому пришлось спросить. Держите-ка вот.

Протянул длинный шест-слегу, какими прощупывают дно, дернул резко и умело.

– Вот и все! Угваздались, гражданин капитан, но это ерунда.

– Согласен! – Шагина вдруг охватил восторг, как бывает после смертельной опасности, захотелось плясать и смеяться. С трудом себя взял в руки. Отметил непривычное обращение, разглядел наконец спасителя целиком: высокий, серьезный, одет по-деревенски, но добротно и чисто. Тонкие губы, короткая борода, внимательный взгляд. – Благодарю от души, товарищ…

– Да тоже, скорее, гражданин. Ваш предшественник меня чуть было не арестовал, потому привыкаю заранее. Ну, не смотрите так удивленно. Вы в деревне со вчерашнего вечера, а земля ведь слухами полнится.

– Затолокин?

– Совершенно верно. – Спаситель улыбнулся, приподнял старорежимный картуз. Он и сам немолод, пожалуй. Светлые волосы скрывают седину. – Бывший председатель сельсовета, бывший староста деревни, нынешний не понять кто. Скажу, предвидя вопросы: не из дворян.

– Да я, может, и не собирался расспрашивать, э-э… Николай Борисыч. Хотя манеры у вас и впрямь господские.

– Гнилая интеллигенция, что ж поделать. Родители воспитали в духовных излишествах, да и сам я, грешен, люблю все эдакое. Зачем вы туда полезли, скажите на милость? Решили дно поискать?