Привычное дело - Василий Белов

Вот только врозь Митька спал с Нюшкой или вместеэтого никто не знал, и бабы гадали и на все лады обсуждали этот вопрос. Сам же Митька ничего не рассказывал.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1. ВОЛЬНЫЙ КАЗАК

Тебе соха и борона,

А мне чужая сторона

У Митьки еще были деньги. Много денег, рублей шестьдесят, а то все восемьдесят, но он перестал пить, когда узнал, чем кончилась история с сеном.

Иван Африканович отвез сено на общественное гумно и вскоре забыл об этом, дело привычное. Митька же вернулся из Сосновки, забрел на поветь по нужде и увидел пустой перевал. Митька даже ремень не застегнул, забыл, зачем пришел на поветь. Вбежал в избу.

— Сено где?

Мать Евстолья, укачивая последнего «клиента» Ивана Африкановича, даже не повернулась, она тихо, поколыбельному пела коротушки для засыпающего младенца.

Митькин вопрос вызвал в ее памяти еще одну песенку:

Ты не блей-ко, баран,Сена волоти не дам.Летом жарко косить,Зимой холодно возить

— Сено где, спрашиваю? — Митька весь побелел и остановил зыбку.

Старуха спокойно встала, поглядела загнетку, ухватом выставила чугунок.

— Чего ты, Митька, кричишь? Парень-то усыпать начал, а ты как с цепи сорвался. А сено свозили. Все свезли, у кого не из своей загороды, вся деревня.

— Как свезли?

— Так и свезли, на телегах.

Митька вскочил как с горячей сковороды. Даже заикаться начал:

— В-в-ввы это чего, дд-дураки, что ли?

— А ты у нас умник, — улыбнулась бабка. — В Нюшкином-то сеннике кто три дни отсиживался? Митька выскочил из избы, забежал опять:

— Он где сегодня? Пашут, что ли?

— Пашут…

Дверь хлопнула так, что зазвенела в шкафу пустая посуда.

…Иван Африканович действительно пахал с Мишкой на тракторе под озимой сев на старом дрыновском отрубе.

Пахать выехали поздно, дело чего-то не клеилось, а раскиданный бабами навоз еще вчера весь пересох. Сухая серая земля туго поддавалась плугам, лемеха тупились быстро. У Ивана Африкановича болела душа при виде пыльного, поросшего молочником поля, вспаханные места были ненамного черней невспаханных.

Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.

— Стой! Стой! — закричал Иван Африканович, но Мишка тарахтел дальше, словно бы и не слышал. — Стой, говорят! — Иван Африканович вне себя спрыгнул с прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину. — Оглох, что ли?

Мишка нехотя остановился:

— А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет.

— Это… это… это как не вырастет?

— И чего ты, Африканович… Везде тебе больше всех надо.

— Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творимто?

— Ну и что? — Мишка скорчил шутовскую рожу. — Три к носу…

В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке.

Митька шел по полю дергающейся походкой, и Мишка с хитрым прищуром следил за ним. Митька не поздоровался, сел на плуг.

Иван Африканович покосился:

— Ты это что? Вроде не с той ноги встал.

Митька сплюнул и презрительно долго глядел на зятя.

Ивану Африкановичу стало не по себе, он растерялся.

— Сено где? — резко обернулся шурин.

— Да где… в гумне вроде.

— А чего ж оно в гумне-то?

— Дак ведь…

— Дак, дак! — Митька вскочил на косолапые, сильные ножищи. — Лопухи чертовы! В гумне, да? Свез, да? А чего ж ты свез-то? Расстреляли бы тебя, если б не свез? Пентюхи вы все, пыль на ушах… и… — Митька горько выругался, ехидно потрепал пальцем свое же ухо, словно бы стряхивая с него пыль.

Он ушел сутулой, какой-то скорбной походкой (до этого ходил по-другому), не напился, а пришел к реке и сел под свежим, еще не осевшим стогом. Иван Африканович не видел его до завтрашнего вечера.

…Однажды раным-рано Иван Африканович зашел в огород, чтобы перед работой обрыть грядку картофеля. Он только хотел воткнуть в землю лопату, как увидел Митьку.

Тот сидел на камне и глядел на еще сонную, но уже без тумана реку, в зубах у него торчала травинка. Сидел босиком и глядел на реку. Что-то не замечал Иван Африканович, чтобы Митька вставал с восходом, — всегда парень спал до обеда.

Митька услышал кашель и, ополоснув лицо, поднялся к Ивану Африкановичу:

— Ну, Африканович, хватит.

— Чего хватит?

— А маячить хватит.

— Поедешь, что ли?

— Ну! И ты тоже поедешь.

— Я-то поеду, — улыбнулся Иван Африканович. — С печи на полати.

— А я говорю, поедешь!

— Это куда я поеду?

— Со мной! — Митька решительно пнул ботинком ком земли. — На Север поедешь, я всерьез говорю. Ты сколько отхватил вчера? В получку-то? У вас ведь вчера получка была?

— Была.

— Ну и сколько тебе шарахнули?

— Восемнадцать рублей дали.

— За месяц?

— За месяц.

— Отхватил… Ну, а зимой ты и того не заработаешь. А если корову не прокормишь? У тебя этих… архаровцев-то сколько, девять?

— Оно конешно… — Иван Африканович подзамялся, но вдруг обозлился:-Ты с кем думал? Я с тобой поеду? Нет, брат, мое дело дома сиди, не ерепенься. А кто меня отпустит? Ты об этом, видать, и забыл, что у меня вся документация-одна молошная книжка. Где бабам молоко записывают, сколько сдадено. Нет, Митя, друг мой… Ты это перемудрил. Некуда мне ехать, надо было раньше думать, после армии. Дело привычное.

Иван Африканович отмахнулся и взялся за лопату, а Митька отнял у него эту лопату и опять:

— Ты меня послушай. Сена у тебя пшик, с одной загороды, так? Так! Рыба да охота тоже не доход, так? Так!

А в Заполярье ты полтораста рублей левой ногой заработаешь. Ну, а с документами на меня положись. В тех местах законы не писаны. Теперь за деньги все можно сделать. Вон живых баб на ночь покупают, купим и паспорт.

— Иди ты… покупщик! — огрызнулся Иван Африканович. — Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели я непокупного хочу?

Иван Африканович даже сам удивился, откуда взялась какая-то злость в душе. Никогда он с Митькой не ругался.

А Митька не обращал внимания на эту злость и все говорил, и получалось так, что прав он, а не Иван Африканович, и от этого Ивану Африкановичу было еще обидней.

— Непокупного он захотел! — Митька вдавил окурок в чистую влажную землю. — Ну и давай! Вот сена ты накосил непокупного. Тебе хоть за косьбу заплатили? Гы!

Смех на палочке. У тебя и сейчас одни ребятишки непокупные, хрен моржовый.

— Оно верно. Все покупное стало. Дошло… Только я, Митя, никуда с тобой не поеду. Жила не та стала.

— Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.

— Гну. А на чужой стороне меня самого это… в дугу.

— А-а, ну тебя!

Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.

Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному.

Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал.

Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось.

По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и тоже все дымил в горячке.

— Вот ты, Африканович, говоришь-город как нетопленная печь, не греет, не тешит. А тут у тебя греет?

Тешит?

— Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.

— Ну вот.

— Только ведь я уже не молоденький вроде по баракамто сшиваться.

— Первое время, может, и по баракам. Так ведь ты живой человек, мы ж не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.

— Это какие дела? Вроде таких, когда баб-то на ночь покупают? — съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.

— Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?

— Какое худа, знаю, что не худа. Только ты и сам, может, не знаешь, где мое худо, где добро.

— У всех людей и худо и добро одни и те же!

— Разные, паря.

— Хм…

И вот однажды Митька закусил губу, — видать, лопнуло у него терпенье.

— Ну и х… с тобой! Вкалывай тут! За так. Добрё-худё!

Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.

— Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель! Ты думаешь, они тебя добром помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это… в Могилевскую-то?

Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал сильнее всех других. А Митька, видя, что зять уступает и сейчас вовсе сдастся, старался закрепить победу: