Привычное дело - Василий Белов

Взял я в сельсовете справку, струмент наточил. А Митька говорит: «На кой шут тебе струмент, струменту казенного хватит, а возьми ты, — говорит, — луку. В Мурманске лук дорог, весь путь окупится». А луку еще прошлогоднего у меня было с двух грядок, полати от него прогибались, Нагребли мы два мешка. Да. А бабу мою Митька успокоил, насулил всего, она и смякла, баба-то, поревела да и смякла, а мы и качнулись бурлачить. Машины на станцию часто ходят, корье возят, Митька в кабине сидит, я на самом верху мотаюсь, того и гляди, в канаву спикирую. А шофер такая шельма попался, газует напропалую, ни страху, ни совести. «Уступи, — кричу, — на дырочку, — вся машина ходуном ходит». Нет, прохиндей, жмет и жмет. Ну, все ж таки проехали эдаким манером половину.

Остановились у чайной; гляжу, Митька в магазин с ходу; воротился с бутылкой. «Слезай, — говорит, — вся слобода теперь наша, на простор выехали». Я и говорю: «Не дело, робята, в дороге выпивать, не доехать нам живыми», а шофер уж стакан достал из ящичка, что бардачком-то прозывается. И вот, друг мой, чего я тут натерпелся- про то век не забуду. Сижу на корье, за веревку держусь, а у самого сердце в пятку ушло, чует моя душа, что неладно дело кончится. Так оно и вышло, как по писаному.

Выскочили мы на бугор из поскотины, как на ракете, а впереди старушонка бредет с котомкой, глухая вся, не чует, как шофер дудит. «Ну, — думаю, — капут сейчас этой старухе, машина прямо на ее». Только так подумал, как мотанет меня, ничего больше не помню, очухался на земле; гляжу, машина вверх колесами, никого нету. Одна старушонка сзади топает.

— Перевернулись?

— С ходу! Я, значит, встал на ноги, гляжу-вылезают.

Один, другой. У Митьки вся харя красная, крови как из барана, а шофер ничего, вылез, обошел вокруг машины.

Ширинку расстегивает по малой нужде. Обмыли мы Митьку, вроде ничего, только зуб шатается да губа нижняя пополам лопнула. Шофер говорит: «Уходите, робята, а начальство будет спрашивать, не говорите, что со мной ехали». Сгребли мы свои манатки, мешки с луком, чемоданишко да пешедралом до станции. Митька, тот хоть бы что, идет да губу облизывает, а я затужил. «Пошто, — думаю, — с тобой связался, с мазуриком, доведешь ты меня до казенного дома с даровыми харчами». Ну, а сам все ж таки иду, была, думаю, не была, а повидалася, все одно нехорошо. Пришли на станцию. Темнотища, как в овине, — у вокзала два фонаря горят, еле живые, да у магазина один.

Зашли на вокзал, сижу я на мешках с луком, до того мне стало на сердце неловко, что прямо беда. Куда, думаю, на склоне годов ударился, где, какого дешева забыл? А Митька чемоданишко поставил. «Сиди, — говорит, — я сейчас».

Побежал. Воротился, гляжу, опять карман оттопырен.

«Вот, — говорит, — антигрустину принес, распечатывай, Африканович». Отвинтил казенную кружку от бачка, пирог вынул, наливает мне первому. Я было заотказывался, а потом думаю-один хрен, так с маху полкружки и дерябнул.

Митька ржет, сукин кот. «Поглядел бы я, — говорит, — как ты, Африканович, с возу касманавтом летел». Я говорю:

«Тебе, парень, больше досталось: вишь, губа-то как морковина стала».

Иван Африканович взял еще папироску, прижег, затянулся.

— Допили, значит, и эту, дело привычное. Пошел он про поезд узнавать. Захорошило у меня, вроде все и ладно, и небо теперь с овчинку, готов ехать везде, в самую что ни на есть Алма-Ату. Взял Митька билеты. А ты, друг мой, сам понимаешь, что первая колом, вторая соколом, а потом уж летят мелкими пташками. Я говорю, что надо бы еще. «Да, вот, Африканович, — это Митька мне на ответ, — вот, Африканович, у нас, — говорит, — финансы кончились, давай мешок с луком, обменю ежели». — «Бери, — говорю, — шут с ним и с луком, все легче с одним мешком по вагонам валандаться». Взял он мешок и убежал, а поезд вот-вот, гляжу-люди, какие были, зашевелились. А Митьки не! и нет, как в воду канул. Гляжу, бежит. «Давай, — кричит, — остатний мешок, а ты бери чемодан да полезай». Только успел я закарабкаться, поезд взял да и пошел, проводница подножкой хлоп, а Митька орет мать-перемать, бежит за вагоном без всякого результату. «Ну, — думаю, — крышка.

Отстал Митька от поезда. И билеты у пего, и вино, и лук, у меня в кармане пусто, как весной на гумне». Весь хмель будто рукой сняло. Как делу быть? Сижу на Митькином чемодане, а потом, значит, к проводнице: так и так, товарищ с билетами остался, а я, мол, еду. Спасибо, девка хорошая попалась: «Ты, — говорит, — дяденька, спи пока, а утром я тебя, как только остановка будет, высажу». Залез я на самый верх, к трубе притулился да и уснул. Пробудился я утром, слез. Гляжу, проводница-то новая. Ходит, а на меня ноль внимания. Я и так, я и эдак. Хожу за ей, головой о железяки стукаюсь. Только заикнусь, значит, насчет моей высадки, а она уже в другом конце; вроде мне и совестно ей надоедать, а сам думаю: должны они меня высадить, раз посулили, должны — и вся недолга. Не высаживают.

— Тебе надо было до Обозерской ехать. — Парень еле сдерживал улыбку.

— Да. Вдруг, значит, идет контроль. А поезд жмет, только столбы мелькают. «Ваш билет?» Я говорю: так и так, Митька, то есть и лук и билет у Митьки. «Какой Митька? Билет ваш покажите!» Я говорю, нету билета, лук и билет при Митьке, а Митька… «Какой лук? Где садились?» Сгребли меня, ясна сокола, да и вдоль всего поезда как на позор, только я успел фуфайку с Митькиным чемоданом прихватить. На остановке сдали меня в милицию. «Ну, думаю, — каюк, сроду в тюрьме не бывал, а под старость лет достукался». Да. «Ваши документы!»

Вынул я справку. «Куда едете?» Так и так, в Мурманск ехал.

«Почему без билета?» Объяснил я все дело: и как билет покупали, и как Митька остался. «Вот, — говорят, — сроку тебе три часа, чтобы ехал домой, а штраф, дескать, через колхоз вытребуем». Я говорю: «Ехать-то мне не на что». — «А это, — говорят, — наше дело пятое, три часа тебе сроку».

Да. Вышел я из милиции, сперва-то обрадовался, хоть отпустили, думаю, хорошие робята попались. А время уже к вечеру клонит, и в зобу у меня маковой росинки не было со вчерашнего, Попил водицы на вокзале. Сижу, Митьку ругаю да на часы гляжу, а милиционер ходит, на меня поглядывает. Пуговицы светлые, штаны новые, как делу быть? Поезд обратный прошел, а кто мне билет даст?

Пословица говорит: без денег везде худенек, — а у меня три часа сроку.

— Какая была остановка-то? — спросил парень, улыбаясь. — Наверно, Обозерская и была.

— А и не знаю, друг мой, ничего я в тот момент не видел, до того перепугался. Да. А рядом со мной дамочка сидит, не то чтобы больно молодая, экая востроносенькая.

«Что это, — говорит, — вы, дяденька, невеселый такой, аль заболели?» — «Да нет, — говорю, — не заболел, а попал, — говорю, — в непромокаемую». Так и так, рассказал ей все, а она говорит: «Один тебе выход, иди в город к самому главному начальству, должны они тебе помощь оказать».

Адрес на бумажке написала. Я бумажку эту спрятал, «спасибо», говорю, а сам думаю: «Куда я пойду, некуда идти; пока до бога доберешься, апостолы голову оторвут.

Дело привычное». Вышел из вокзала, гляжу-поезд подошел. Мать честная, Митька! Кинулся я к нему, обрадел, как ребенок маленький, а он хохочет. «Бери, — говорит, — лук да пойдем на квартиру, у меня тут знакомые». А я говорю: «Не надо мне ничего, отпусти ты меня только домой». Продали мы лук, купили обратный билет, посадил Митька меня на поезд, обматюкал да сунул на дорогу буфетных пирожонков. И не помню я, как на свою станцию примахал, гляжу на два фонаря, гляжу на них, и до того мне от ихнего свету тепло стало, что лучше не говори, друг мой! С лесозаготовки так не бегал, за одну ночь вот домой припер, как сто пудов с плеч скинул! Вот, друг мой, какие дела.

Обсыпь теперь золотом — никуда больше не поеду. Парень ухмыльнулся и закурил снова.

— Вот, брат, как на чужой-то стороне нашего брата принимают. — Иван Африканович высморкался. — Не больно-то рады.

— Да-а.

— А ты-то долго ли жил дома?

— Недели две.

— При мне еще приехал. А я три дня и ездил-то всего, а показалось, что года два дома не бывал. Чего тут у нас нового-то есть?

— Да ничего вроде. — Парень взял чемодан, чтобы идти дальше. — Только вон, говорят, баба чья-то умерла в вашей деревне. Ребятишек много осталось…

Парень перекинул чемодан и пошел. Вскоре он исчез за кустами.

Иван Африканович тоже встал, прошел метров двести, остановился. И вдруг затрясся, замотал головой, побежал, остановился опять. Потом ноги у него подкосились, он хрястнулся на дорогу, зажал руками голову, перекатился в придорожную траву. Кулаком бухал в луговину, грыз землю… И пустой мешок долго белел на пыльной дороге.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РОГУЛИНА ЖИЗНЬ

Она спала с открытыми глазами. Вдыхала травяные запахи леса, по ее мягкому длинному горлу прокатывался утробный катыш, и опять лениво двигались ее широкие косицы: хруп-хруп.