«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

Точка зрения Кириллова была, по российским понятиям, слишком непривычна, а главное, шокирующее откровенна, и Анна Иоанновна сочла за благо для начала действовать по старинке. Тем паче что шла война с Турцией и с мусульманским бунтом в сердце Империи, к которому, как полагали (и правильно полагали) в Тайной канцелярии, приложили руку спецслужбы Порты, следовало кончать как можно быстрее. Такой подход был по душе и Румянцеву, в кратчайшее время разославшему по всем дорогам призыв прекратить «замешания» и прибыть в Мензелинск с повинной. В воззваниях особо отмечалось, что обсуждению не подлежит только вопрос о строительстве Оренбурга, а все прочие претензии будут рассмотрены, учтены и решены по справедливости. Если же такие условия не подходят, то, кто не спрятался, я, генерал-лейтенант Румянцев, не виноват. Призыву вняли многие, в первую очередь, из взявшихся за оружие из чистого принципа: немало влиятельных старшин (кстати, и Акай Кусюмов), явившись с повинной в Мензелинск, получили полное прощение и разъехались по юртам. Правда, Кильмяк-абыз и другие бии Ногайской дороги, интересы которых строительство Оренбурга затрагивало впрямую, внять увещеваниям не пожелали, но бунт на Казанской дороге осенью почти угас, а эпицентр событий сместился на юг и восток.

Новое мышление

Примерно в это время, с подачи идеологов типа муллы Бепени Торопбердина, полагавшего ненормальной ситуацию, когда мусульмане подчиняются «неверным», зазвучали призывы к джихаду. Теперь бунтовщики расправлялись уже и с «верными» башкирами, не примкнувшими к ним изначально или сложившими оружие, определяя их, – чего ранее не бывало, – как «мунафиков» (отступников), а «припущенников» (мишарей, тептярей и бобылей) силой вынуждали браться за оружие, в ответ на что зависимые люди сотнями бежали к русским, вступая в формируемые теми иррегулярные полки. Короче говоря, вовсю торжествовал принцип «Кто не с нами, тот против нас», и в такой обстановке инструкции, данные правительством Румянцеву, утратили всякий смысл, поскольку всех, кого можно было уговорить по-хорошему, уже уговорили. На какой-то момент глава Башкирской комиссии растерялся, засыпая Петербург просьбами о дополнительных указаниях. Зато Иван Кириллов, крайне довольный тем, что жизнь подтверждает его правоту, никаких сомнений не испытывал, отвечая на жестокость бунтовщиков жестокостью не меньшей, а куда большей, благо его помощник Алексей Тевкелев знал в таких вещах толк и комплексов не испытывал. К слову сказать, интересная фигура. По сей день так и не выяснено, был ли Кутлу-Мухамет Маметулы крещен, но сам он предпочитал называться исключительно Алексеем Ивановичем, был замечен Петром, служил при нем личным «толмачом по секретным делам» (то есть в разведке), великолепно зарекомендовал себя в Персии. Еще лучше – в переговорах со степным ханом Абулхаиром, фактически единолично добившись присоединения Малого жуза к России, за что в 1734-м получил чин полковника.

Короче говоря, полиглот, умница, умелый администратор и тонкий дипломат. Даже больше. Петр Рычков в «Истории Оренбургской» указывает, что «киргиз-кайсаки, башкирцы и прочие народы за силу и убедительность его речей почитали его человеком сверхъестественным и едва ли даже человеком». Так вот, полковник Тевкелев не просто полностью поддерживал Кириллова, но настаивал на большем. «Как сам природный азиатец и с азиатцами дружный, – писал он, – свидетельствовать могу, что оные азиатцы милость и ласку принимают как слабость, а слабости не любят, если же быть суровым, такое только обращение им и в науку, и по нраву». Так и действовали. Лучший пример: вошедшая в сказания деревня Сеянтус, все население которой (около тысячи душ) было, согласно тому же Рычкову, «за одну ночь перестреляно и штыками переколото, а иные забраны в один амбар и тут огнем сожжены». Инцидент прогремел столь скандально, что Румянцев подумывал даже, не отдать ли Тевкелева под суд, однако полковник дал исчерпывающие объяснения своему «зверскому деянию». Согласно его рапорту, узнав о «скоплении близ многой воровской силы, числом тысяч в пять» и располагая всего лишь двумя тысячами штыков и сабель, из которых «к делу вполне были готовы драгуны, тептярские же и мишаркие люди, хоть и храбры, выстоять едва ли б смогли», военным советом было решено «к оному воровскому многолюдному собранию за показанными обстоятельствами не пойти, а пойти для искоренения и выискивания воров» в одну из мятежных деревень, встретив же там сопротивление (жители попытались атаковать спящих солдат), сделал то, что сделал, поскольку «хотя то и зверство, но и нравы тут зверские, а услыхав про такое, бунтующие согласники могут приттить в страх и разделение, ибо принуждены будут своих жен и детей охранять». Далее Алексей Иванович выражал готовность «пострадать», однако командующий, учитывая, что тактика полковника себя оправдала («многая воровская сила» после резни в Сеянтусе таки разбежалась по домам, так в войну и не вступив), дело постановил закрыть.

Новый курс

Как бы то ни было, невозможность решить вопрос по старинке, не отказываясь от строительства Оренбурга и заводов, в столице поняли, придя, кроме того, к мнению, что «священная война» окончательно подтверждает соучастие в случившемся вражеской (крымской и турецкой) агентуры, что в принципе было не столь уж далеко от истины. В связи с чем действия Тевкелева были признаны «здравыми», а точка зрения Ивана Кириллова, полгода назад сочтенная чересчур радикальной, становится востребованной. В феврале 1736 года Анна Иоанновна подписала два Указа на основе его проектов, юридически закрепив новации. Для защиты «всякого мирного люда» (православных и «верных магометан») предписывалось «где возможно, селения укрепить полисадником или окопать рвами, а для обороны, ежели надежные люди, определить ружья». То есть создавали своего рода «милицию», в то же время запрещая башкирам «владеть оружием и ковать оное, для чего кузницам их разорение учинить». Для природных воинов и охотников такой запрет означал коренной перелом жизненных устоев. Но еще убойнее оказались статьи Указов, фактически отменявшие жалованные грамоты Грозного. В частности, отменялся действовавший около века запрет на продажу и долгосрочную аренду вотчинных угодий. Отныне покупать и закреплять за собой эту землю разрешалось всем, кто того пожелает. Еще сильнее по «старым правам» били «милости», вводимые Указами для «припущенников». Служилым мишарам предоставлялось право «от башкирцев быть вполне отделенными, и за их верность и службу… земли и угодья, которыми они по найму у башкирцев владели, те дать им вечно, безоброчно», а тептяри и бобыли «за претерпенное их разорение от воров-башкирцев» освобождались от зависимости и объявлялись «своих земель полными хозяевами».

О том, что с момента обнародования Указов за участие в мятежах, в какой бы форме оно ни выражалось, полагались жестокие наказания, говорить излишне. А чтобы сомнений не возникало, местному начальству было четко указано, что «бунтовщиков всякими мерами искоренять и жилища их разорять, а пойманных воров с подвориками… на страх другим, по своей воле на месте казнить смертию…» отныне не их право, а их долг и обязанность. Что и стали претворять в жизнь – Кириллов, похоже, с удовольствием, а Румянцев с чувством облегчения от того, что стало, наконец, ясно, что делать. А поминание «подвориков» и вовсе развязывало руки. Называя вещи своими именами, это был террор. Но террор обоюдный. Бунтовщики, терпя поражения, вымещали досаду на мирном населении, причем в масштабах, заслуживших отдельного рапорта в столицу («…воры многих доброжелательных башкир побили, домы их без остатку разорили»), «доброжелательные башкиры» и (особенно) «припущенники» из разоренных деревень отвечали им «оком за око». На этом фоне поведение регулярных войск выглядело очень даже прилично.

А нас-то за что?

Как и предполагалось, «метод Тевкелева» плюс (на основе тех же Указов) массовые казни в Мензелинске довольно быстро возымели должный эффект. Войск в крае скопилось много, счет «двухсотых» шел на тысячи (говорят, зашкалило за пять), и мятежники, осознав, что имеет место система, а не эксцессы исполнителя, впали в ступор. Сами они позволяли себе многое, но оправдывали себя «священной войной», а вот реакция русских их поразила. Живя бок о бок уже почти два века, они не предполагали, что те способны действовать таким образом. Раньше, даже при Петре, гибли едва ли сотни, ни о каких массовых репрессалиях речи не было, под честное слово отпускали даже пленных, взятых на поле боя, а вешали по итогам десяток-другой «пущих заводчиков», крымских агитаторов и отморозков, запятнавших себя кровью мирного населения. Теперь же шанс уцелеть был только у сложивших оружие. И то далеко не у всех: право на жизнь нужно было еще доказать. Понять, что случилось, вожаки бунта не могли. «Кажется мне, – писал Бепене его коллега-мулла Юлай, один из лидеров мятежа на Осинской дороге, – Аллах подменил русских или лишил их разума. Они ведут себя не как русские, и это внушает страх». Судя по всему, он был прав: после кровавой весны 1736 года активность бунтовщиков пошла на убыль, и к осени на четырех дорогах наступило затишье. Десятки старшин из числа «упорных» (вроде Кильмяк-Абыза), распустив отряды, поехали присягать, «непримиримые» типа Бепени куда-то сгинули, а Тевкелев, отложив саблю, занялся основанием Орска и Челябинска. После чего многие решили, что все кончено.