«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

Год великого перелома

С подавлением мятежа на повестку дня встал вопрос обустройства края применительно к новым условиям. Если Кириллов полагал и настаивал, что «сей озорной народец пользы ради не худо было бы извести вовсе», то Татищев, подобным экстремизмом не страдая, старался найти менее радикальное и более полезное для державы решение. Прежде всего касаясь необходимости предотвращения бунтов, он проанализировал «метод Тевкелева» и отметил, что, хотя сам не склонен к излишней жестокости, в некоторых случаях, тем не менее только она способна дать желаемый результат: «Всегда твердо представлял, чтоб, внутрь гор вступя и от Яика, силою к покорности принуждать, а пришедших с повинною не казнить… Как то учинили, то и желаемое приобрели». В рамках окончательного решения Василием Никитичем было признано, во-первых, необходимым проверить списки раскаявшихся старшин, всех, не внушающих доверия, «по причине бывшаго бунту звания отрешить, а несколько достойных пожаловать и новыми привиллегии или дипломы наградить», а во-вторых, не рубить сплеча, жалуя раскаявшимся прощение. Здесь, правда, возникли сложности. В отличие от пойманных Кусяпа и Бепени, явившиеся с повинной казни не подлежали, однако щадить всех подряд Татищев считал недопустимым. 9 декабря 1738 года, извещая царицу о намерении летом собрать в Оренбург старшин для объявления «совершенного просчения», он просил дать «добро» на казнь («противу закона») троих: «первой Алландзиангул, которой верхъяицкой гарнизон взял и, противо многих башкирцов ему пресчения, весь оной побил, другой Уразай, которой, получа немалое жалованье, обнадеживая успокоить, сам к кайсакам для призыву себе хана ездил и привозил, третей Елдяш мулла, которой с Бепенею лживые указы составлял и народ возмусчал». Разрешение на публичную экзекуцию было получено, а в январе 1739 года глава Оренбургской комиссии прибыл в Петербург с подробным докладом.

По его мнению, в крае все обстояло благополучно. То есть, конечно, не совсем благополучно, ибо «две опаснейшия – Казанская и Ногайская дороги так разорены, что едва половина осталась, а протчия – Уфимская и Сибирская дороги – хотя не столько людей пропало, однако ж у всех лошади и скот пропали, деревни позжены, и, не имея пропитания, многие з голоду померли», но в смысле политики все уладилось: башкиры «крепости строить по Яику и до Сибири не мешают, и о том от них уже ныне никакого спора нет и не говорят» согласились отдать часть «вотчинных» земель мишарям и чувашам, участвовавшим в подавлении бунта, сдают (кто должен) штрафных лошадей и готовы к проведению общей переписи, и следовательно, «ныне видим совершенно, что им, башкирцам, оное воровство довольно не удалось, и они, вконец разоряся, довольно о том сожалеют». В подтверждение своих слов Василий Никитич ссылался на то, что «Бепеню сами, поймав, отдали, Кусяпа как я при многих знатных и ближних его казнил, то не токмо никто не просил, но тайно и ради тому были, чтоб те воры за их пагубу сами заплатили; Юсуп, которой был от меня послан уговаривать, не хотел вернуться, но по указу моему немедленно сами родственники его привезли. И как его велел отдать под караул, ни един не просил об отпуске его, токмо просили, чтоб я у В. И. В-ва живот ему испросил».

Помимо доклада, Анне Ивановне был предложен проект переписи, провести которую мечтал еще Кириллов, но куда лучше проработанный, с указанием методик всестороннего учета ресурсов и людей, а также еще более важные документы, которые, будь они приняты к сведению, действительно, могли бы решить «башкирский вопрос» наилучшим для Империи образом. К сожалению, отношения Василия Никитича с Бироном были довольно худы, и когда из-под Оренбурга дошли вести о новой вспышке мятежа, у Татищева начались серьезные неприятности, а бумаги ушли в архив, откуда вынырнули очень не скоро, – о чем мы обязательно поговорим, но позже.

Азия нам поможет

По большому счету, докладывая императрице, что в «договорных» землях все спокойно, Татищев не кривил душой. Судьба Бепени и «новый курс» Тевкелева охладили пылкость старшин, и воевать уже мало кому хотелось. Наверное, вообще никому. Но человек предполагает, а Бог располагает. Отсрочка присяги изрядно нервировала тех, кто, натворив дел, имел основания опасаться за свою судьбу. В частности, и того самого Алланзиангула, о разрешении казнить которого «противу закона» просил у царицы Василий Никитич. Ничего конкретного старшина знать, конечно, не мог, но интуиция – великое дело, а ждать, судя по всему, было свыше сил. К тому же под боком, в казахских степях, началась какая-то заварушка и несколько тамошних султанов прислали послов, прося башкир о поддержке и обещая ответить взаимностью. Так что ситуация перестала казаться вовсе безнадежной, и в самом конце 1739 года, созвав доверенных людей на семейный праздник, Алланзиангул вывел на публику богато одетого человека с окладистой черной бородой, представив его как Султан-Гирея, родного брата крымского хана, пусть и с запозданием, но откликнувшегося на зов покойного Бепени. Откуда взялось сие чудо, в точности неведомо и поныне, – большинство уже тогда считало его одним из пастухов Алланзиангула по имени Миндигул Юлаев, но есть и версия о безымянном бродяге, пойманном на конокрадстве и под страхом смерти вынужденном согласиться на роль «царевича», – однако, в любом случае, спектакль был разыгран красиво. Сообщение о том, что казахи уже собрали несколько туменов, а пресловутые «сто тысяч всадников из Крыма» явятся не позже марта, изрядно возбудило собравшихся, встревоженных к тому же приездом в край переписчиков (Соймонов решил начинать, не дожидаясь возвращения Татищева, а кадры, посланные им «в башкиры», тактом не отличались) и опасающихся введения подушной подати. В общем, разъезжались гости уже в готовности еще раз повоевать.

Правда, былого размаха не вышло. Подавляющее большинство старшин, – даже Елдаш-мулла, еще один из «особого списка» Татищева, – получив призыв из ставки «хана», предпочли отмолчаться. Более того, известить власти о том, что к «ворам» они ни ногой, напротив, готовы прислать всадников на подавление. Так что, в конечно итоге, новый мятеж оказался миниатюрным, охватив лишь несколько волостей Сибирской и Ногайской дорог, граничащих со Степью, откуда, как ожидалось и обещалось, вот-вот подойдут несметные казахские и крымские орды. Не впечатляло и количество «храбрецов, удальцов» – на самом пике, видимо, не более полутора тысяч сабель, притом что только регулярных войск в крае насчитывалось не менее 18 тысяч. И наконец, – судьба-злодейка! – ранней весной 1740 года был изловлен Алланзиангул, автор сценария и главный режиссер постановки, возможно, имевший какой-то план действий. После чего единственным лидером мятежа оказался «крымский царевич», ни в политике, ни в военном деле мышей, как выяснилось, не ловивший, зато, оказавшись без узды, крайне себя зауважавший и решивший, наконец, пожить по-людски. Объявив, что поссорился с братом, поэтому решил «пойти под руку священной Бухары», откуда вот-вот явится «войско с пушками», он приказал собрать как можно больше скота и, – главное, – полона. После чего бунт свелся в основном к налетам на русские, татарские и «непокорные» башкирские села на предмет «девок светлых», которых, сбив в партии по 20—30 голов, гнали за Яик, как бы в дар «батьке нашему пресветлому эмиру». Популярности Карасакалу (Чернобородому), которого, кроме фанатов, никто Султан-Гиреем не величал, все это отнюдь не добавило. Зато отряд подполковника Якова Павлуцкого (кузена знаменитого Дмитрия Павлуцкого, героя Чукотских войн), направленного на подавление, за счет «верных» башкир, татар и прочего местного люда к началу мая вырос в полтора раза (около 2,5 тысячи штыков и сабель с несколькими пушками).

Догнать и перегнать

Самым сложным для сил правопорядка оказалось обнаружить противника: столкновений «хан» упорно и умело избегал, понемногу отступая к Яику, и, увлекайся он сбором «даров эмиру» хоть чуточку меньше, скорее всего, смог бы уйти подобру-поздорову. А так – не вышло. Почти триста невольников, не говоря уж об отарах овец, которые, видимо, эмиру тоже нравились, очень сковывали движение, конные самарцы секунд-майора Языкова прочно сели на хвост, и 22 мая Павлуцкий порвал в клочья ханский аръергард у озера Чебаркуль, а 28 мая, нагнав «скопище», уже начавшее переправу через Яик, «совершенно его рассеял», потеряв при этом всего 2 человек убитыми и сколько-то ранеными. Сам «хан» с нукерами, бросив войско и овец, но даже в таких обстоятельствах сумев прихватить пару десятков «девок светлых», сумел уйти в полном здравии, но подавляющая часть «орды», – даже имевшие возможность вырваться на другой берег, – предпочла покориться «белой царице» под обещание подполковника «оказать немалое заступничество». Каковое, видимо, и было оказано, поскольку казней не последовало. Что же касается «великого всех башкир хана», то, как сообщают источники, его впоследствии видели и в Бухаре, «имея во владении его дом изрядный», и у казахов, где «жил как хану положено», аж до 1749 года, после чего известий о нем не случалось. Вероятно, помер.