«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

В буднях великих строек

А затем пришло время Петра со всеми прелестями. Россия, встав на дыбы, училась жить по новым правилам; война, стройки и реформы требовали огромных, никакой традицией не предусмотренных людских и материальных затрат, а введение новых, даже самых причудливых прямых налогов не покрывало всех расходов государства. В связи с чем пришлось искать, скажем так, экстралегальные источники пополнения казны, изобретя так называемых «прибыльщиков», в отличие от давно известных «откупщиков», имевших право (правда, с разрешения правительства) давать волю фантазии и, по словам Василия Ключевского, «хорошо послуживших государю: новые налоги, числом до трех десятков, как из худого решета, посыпались на головы русских плательщиков». В соседней Польше, как известно, такие дела поручались евреям, с которых (нехристей не жаль), ежели что, и был спрос. Однако в России евреев практически не было, так что их место с великой охотой заняли стопроцентно халяльные профессионалы, среди которых особо выделялись и ценились специалисты по работе с «инородцами», с 1701 года, по приказу царя, сконцентрированные в аппарате Приказа Казанского дворца, в ведение которого перешли ясачные, окладные, оброчные и приходные книги Уфимской приказной избы.

Иными словами, башкиры, со времен Ивана Грозного платившие дань и подчинявшиеся непосредственно правительству, оказались в полном подчинении казанских воевод. А соответственно, и прибыльщиков, возглавляемых комиссаром Стефаном Вараксиным, «человеком Софьи», ухитрившимся благодаря особым умениям наполнять бюджет не только не попасть в опалу при Петре, но и угодить в клиентелу самого Александра Меншикова, обеспечив себе и своим сотрудникам полную безнаказанность, что бы в ведомстве ни творилось. Тем более что разведанные к тому времени залежи уральских недр (Невьянский и Уктусский заводы уже работали на всю катушку), с точки зрения Петра, мыслившего государственно, оправдывали все, а уж нарушение каких-то древних грамот, писанных, когда еще и прогресса никакого не было, тем паче. В принципе правы историки, – в частности, Б. Азнабаев, – полагающие, что «правительство намеревалось унифицировать подданство, избавившись от пережиточных форм, и в самые короткие сроки уравнять башкир «в тягости» со всеми прочими». Примерно то же самое и тогда же имело место и в других «договорных» землях, в частности, в Малороссии, да и на Дону, – и, соответственно, роль «прорабов перестройки», как и там, исполняли прибыльщики, подкрепленные на всякий случай военной силой. В частности, заняться башкирами было поручено Андрею Жихареву и Михаилу Дохову, считавшихся в ведомстве Вараксина «добытчиками справными и умелыми». С того и началось.

Нам нет преград ни в море, ни на суше

5 октября 1704 года, прибыв с «комиссией» в Уфу, «добытчики умелые и справные» созвали башкирских и татарских старшин Мензелинского, Уфимского, Бирского и Исетского воеводств на оглашение «большого царева Указа», назначив местом сбора поле в 12 верстах от города, у слияния Белой и Чесноковки. Естественно, съезжались тарханы не в самом радужном настроении (слухами земля полнилась, а за пару баранов можно было добыть и более точную информацию), но, учитывая ситуацию, идти на уступки они были готовы. Однако услышанное многократно превосходило все ожидания. Четыре тысячи воинов на Северную войну – это ладно, башкиры воевать никогда не боялись, а что семьи мобилизованных не освободят от ясака, конечно, плохо, но стерпеть можно. Четыре тысячи лошадей, – то есть вдвое больше обычая, – для действующей армии тоже, покряхтев, согласились собрать. Но затем речь пошла о деньгах, и тут, вместо ожидаемых 23—25 новых налогов (на печную трубу, на посещение рынка, на каждый улей, каждую прорубь, каждое окно и прочее), пусть даже сильно завышенных в пользу исполнителя (дело житейское), г-да Жихарев и Дохов затребовали выплаты аж по 72 позициям. В том числе и совершенно диким. Например, на вход в мечеть, на бракосочетание (причем с жениха, невесты и муллы отдельно), на поминальную молитву, на каждую голову скотины, пасущейся в стаде, и отдельно на ее же еще не содранную кожу, на каждое колесо телеги, на каждую створку ворот и так далее. Вплоть до налога за цвет глаз: со светлоглазых по шесть копеек, а с черноглазых (то есть с абсолютного большинства) целых восемь.

Естественно, начался крик. Естественно, прибыльщики, переждав, пока старшины устанут вопить, повторили требования, сообщив, что за ослушание солдаты разорят кочевье, а если кто хочет жаловаться, так сколько угодно, хоть в Уфу, хоть в Казань, хоть в Москву. Имея за спиной Вараксина, а главное, самого Меншикова, активно вписанного в систему откатов, они совершенно ничего не боялись. И очень зря. Потому что башкиры, если уж планка падала, о последствиях не думали, а тут планка полетела конкретно. Разъяренные старшины избили обоих прибыльщиков, как писано в отчете, «едва ль не до смерти, потоптав да мало не вовсе покалечив», а озвученную ими бумагу, «изодрав в лоскуты, збросили в реку, поругав самое царское имя», – и хотя бумага никакого отношения к Указу не имела (ее составили прибыльщики), знать этого старшины никак не могли, а следовательно, случившееся однозначно толковалось не только как «насилие над царскими людьми», само по себе пахнущее виселицей, но и – еще страшнее – как «слово и дело Государево».

Солдат на все готов

Реакция последовала, по тем временам, невероятно быстро. Генерал Никита Кудрявцев, комендант Казани, послал в Закамье полковника из низов Александра Сергеева («кабашникова сына», лично известного царю), а с ним два драгунских и четыре пехотных полка (общим числом 3 тысячи штыков и сабель) с артиллерией. В феврале 1705 года, войдя в Уфу, Сергеев созвал уважаемых людей из окрестных волостей, якобы намереваясь зачитать им новый Указ, однако, когда вызванные собрались, сообщил, что «покуда де он в Уфе, будет им то и Москва», а говорить с ними станет только после доставки 20 тысяч коней, востребованных прибыльщиками. В ответ же на объяснения, что такое количество совершенно неподъемно и самый максимум – тысяч пять, приказал избить их, «как они царских людей били и свыше того» и пытать, а когда пытки не помогли – забить в колодки и бросить в подвалы, где многие так и погибли от побоев и голода. Сопровождающим лицам была оказана «милость», но очень специфическая. Их отпустили, заставив перед тем пить вино «за здравие Государя» до потери сознания, вследствие чего несколько джигитов, к спиртному не привыкших, скончались на месте. Через пару дней примерно то же самое повторилось и в Мензелинске. Параллельно по краю разъехались воинские команды с заданием «брать коней сверх подати для острастки, ничуть не опасаясь».

Ну и не опасались. Идя по Казанской дороге веером, реквизировали все подряд, не глядя, кто тархан, а кто не тархан, недовольных вешая, а если вешать почему-то не хотелось, грабя до нитки (у некоего Дюмея Ишкеева, очень уважаемого старшины, позволившего себе как-то не так поморщиться, угнали весь скот, который смогли найти, в одночасье сделав богатейшего бия просто зажиточным человеком). Такие методы усмирения, естественно, пугали. Старшины, естественно, пытались искать выход из ситуации. Однако Сергеев, ко всему прочему, оказался еще и из тех, кому за державу обидно. Получив от старшин одной из волостей, с которой полагалось 200 лошадей, просьбу урезать норму вдвое плюс красивый «подарок» (две дюжины белоснежных «ханских» аргамаков), полковник приказал оформить «дар» как штраф за попытку подкупить «казенного человека», а по волости прогулялся лично, собрав еще 225 лошадей (200 в счет налога, 25 дополнительно за «соблазнение воинского начальника»). Сверх того, солдатикам было дозволено «за обиду их полковника набрать мехов, сколько захотят», однако себе лично командир опять-таки не взял ни единой шкурки.

Конь блед

В конце концов, воинские команды согнали-таки табун в четыре тысячи голов. Больше, как и предупреждали старшины, просто не было. И лишь тогда полковник повернул на Уфу. Но, поскольку шли в спешке, – лошадей нужно было сдавать срочно, а Сергеев привык исполнять инструкции в точности, – более тысячи были загнаны насмерть, в связи с чем было решено восполнить потери, прогулявшись на Ногайскую дорогу, уже успевшую (слухи о художествах полковника разлетелись быстро) сдать все, что требовалось. Тут, однако, вышла неувязка: большинство аборигенов, прослышав о предстоящем визите, бросили все и бежали за Яик, – так что восполнить недобор не удалось. Зато в тылу, на Казанской дороге, начались беспорядки. Позже, уже на следствии, Александр Сергеев честно признал, что с тарханами вел себя чересчур круто. И в самом деле, первым, кто решился призвать разогретый добела народ к мятежу, оказался Дюмей Ишкеев. Тот самый разоренный старшина, слывший ранее «надежным и благонравным». По всему Закамью загорелись русские села, начались стычки, далеко не всегда заканчивавшиеся в пользу драгунских отрядов, а затем, после первых успехов Дюмея, некий Иман-батыр, тоже имевший зуб на Сергеева (ему не повезло быть среди «гостей» полковника в Уфе) последовал его примеру уже на Ногайской дороге.