«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

В такой ситуации Тюлекей-батыру, военному вождю мятежников (сам Сафар-хан, прекрасный оратор и харизматический лидер, полководческими талантами не блистал), оставалось только дать бой на упреждение, пока отряды «неверных» не соединились. Это было единственно разумно, и выбор цели – уфимский отряд, как более слабый, – тоже следует признать точным, и тем не менее 28 мая 1682 года в тяжелом бою с превосходящими силами башкир на реке Ик уфимцы не только выстояли, но и рассеяли атаковавших, причем в ходе сражения был тяжело ранен сам Сафар-хан, с трудом вывезенный нукерами с поля боя. Для бунтовщиков это было тяжелым ударом, поскольку хан считался любимцем Аллаха, а следовательно, неуязвимым, да еще и накануне сражения имел неосторожность от имени того же Аллаха пообещать своим храбрецам победу. К тому же 8 июля была наконец получена и зачитана специальная грамота от имени царей, разъясняющая, что в Указе Федора Алексеевича от 16 мая 1681 года о мусульманах речи вообще не шло, а по сути и отменяющая сам Указ. Итогом стал раскол в монолитных ранее рядах «волкоголовых», и без того обескураженных афронтом на Ик. Большая часть их, посовещавшись, решила прекратить войну, выборные от них во главе с влиятельным старшиной Кучуком Юлаевым повезли в Москву челобитную о прощении, которое и получили «сполна на всех мирных», вместе с обещанием правительницы Софьи лично разобраться с двойным налогообложением.

В принципе это было бы концом войны, не будь война «священной». Сеит Садиир ака Сафар-хан сдаваться не собирался. Правда, крымская конница, в приход которой он, судя по всему, свято верил, появляться не спешила, и потому любимец Аллаха не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к идолопоклонникам-калмыкам, которые были уже далеко не теми «сиротами», что два десятилетия назад. Из далеких монгольских степей что ни год прибывали новые беженцы, решившие отдать Цинам землю, но сохранить жизнь, и к описываемому времени мелкие беззащитные улусы превратились в орду, объединенную хан-тайшой Мончаком. Его сын Аюка, сменивший отца, поддерживал с Россией странные, двусмысленные отношения: с одной стороны, как бы не отрицал, что Москва – сюзерен, и платил ясак, с другой же вел в Степи вполне самостоятельную политику, без оглядки на кого угодно воюя с теми, с кем считал нужным. Так и на сей раз, получив приглашение, спрашивать мнения «белого царя» Аюка не стал: уже в середине июля четыре тысячи калмыцких всадников вошли в пределы «договорных» земель и с ходу начали военные действия, поддержав отряды Сеита, после поражения при Ик ушедшие на восток. По всей Сибирской дороге начались ожесточенные бои. 27 июля союзники осадили Мензелинск, захватили и уничтожили большие торговые села Николо-Березовка и Челны-Камские и в очередной раз блокировали Уфу, а некоторые особо ретивые батыры дошли в рейдах даже до Самары.

Однако лекарство оказалось хуже болезни. Калмыки, полагая себя в полном праве, взимали плату за помощь в полном объеме, грабя все подряд, без оглядки, враг или друг, давя любое сопротивление с утонченной, очень восточной жестокостью, а жалобы мятежных биев уходили в пустоту. У Аюки были свои планы. Очень скоро стало ясно, что в башкирах он видит не союзников, а подданных, считаться с которыми нет нужды, поскольку деться им все равно некуда. В итоге весьма успешно стартовавшее наступление захлебнулось: башкирские отряды, защищая свои кочевья, начали резать калмыков, калмыки не остались в долгу, – и в конце концов, хан-тайша, получив к тому же очень серьезное предупреждение из Москвы, подкрепленное казачьими набегами на его земли, в начале 1683 года отозвал свою конницу, дав ей распоряжение «щедро вознаградить себя за поход» и прислав для этого дополнительные силы.

Бешбармак в решете

С этого момента на Сибирской дороге закрутилась кутерьма, разобраться в которой не смог бы никто. «Моджахеды» Сеита (вернее, Тюлекея, поскольку сам бывший Сафар-хан куда-то исчез и более в источниках не упоминается) атаковали «гяуров», параллельно стараясь не позволить вовсю вознаграждавшим себя калмыкам грабить свои кочевья. «Верные» башкиры сражались и с теми, и с другими. Русские отряды выдавливали «моджахедов», вступая в стычки с калмыками, когда те грабили «верных», но глядя сквозь пальцы на разграбление людьми хан-тайши «бунташных» поселений. Это уже был не мятеж, а всеобщий хаос, понемногу смиряемый силами правопорядка, возглавляемыми опытным полководцем князем Юрием Урусовым. Сколько-нибудь осознанный бунт продолжался только на западе, где позиции «моджахедов» все еще были достаточно сильны. Весной 1683 года отряды Тюлекея атаковали Билярск и, хотя крепости взять не сумели, дотла сожгли слободу, перебив множество мирных «урусов», в том числе – чего раньше не случалось, – женщин и детей. Возбуждаемые муллами, вновь заволновались многие волости за Камой, и спешно посланным на погашение очага яицким казакам пришлось выдержать ряд серьезных боев в районе Мензелинска, завершившихся, впрочем, поражением бунтовщиков.

В целом к началу декабря 1683 года операции по восстановлению порядка завершились. Сопротивляться продолжали только «моджахеды», которым нечего было терять, да еще джигиты очередного поколения Кучумовичей, в стороне от событий, естественно, не оставшихся. Но после столкновения в январе 1684 года у села Богородское, последней сколько-то серьезной стычки, это были фактически уже шайки грабителей, ни на что серьезное не способные и рассыпающиеся при первом столкновении с регулярными войсками. В результате последних «моджахедов» били и выдавали сами же башкиры, даже те, кто недавно бунтовал. Выдали, в частности, и Тюлекея, которого судили и повесили вместе с десятком отморозков и крымских дервишей. Прочие участники бунта, даже активисты, были прощены и отпущены под честное слово, о судьбе же Сеита так ничего толком и не ведомо, есть только устное предание, будто его похитили, ослепили и убили калмыки. А весной специально прибывший из Москвы в Уфу стольник в присутствии сотни башкирских старшин официально подтверждил жалованные грамоты Ивана Грозного в полном объеме и отсутствие у правительства намерений насильно крестить мусульман.

На том все и завершилось.

Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, ненадолго…

Глава VIII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (3)

Жизнь удалась

Конец XVII века в башкирских сказаниях назван «светлым временем, неизменным временем». Так оно и было. Москва держала слово, ни на привилегии башкир, ни на их веру никто не покушался, а мелкие злоупотребления местной администрации решались на местах же, не без небольших взяток, зато без конфликтов. Однако при всем желании жить так, как при дедах-прадедах, сама жизнь не позволяла дремать. Пусть на сознательном уровне никто этого сформулировать не мог, но всем, – и в Москве, и на «договорных» землях, – было ясно: нужны реформы, без них не обойтись. Прежде всего башкиры понемногу осознали все выгоды земледелия и озаботились его внедрением. Самим им, правда, «тревожить землю» не позволяла вековая традиция, но насиловать себя и не было нужды – на легендарно богатую землю, подобно бабочкам на свет, стекались охочие люди, привыкшие к пашне. В основном, конечно, беглые русские крестьяне, но и переселенцы из соседних ясачных народов (этих называли «тептярями» и «бобылями»). Раньше они оседали в слободках, самовольно обустроенных местными помещиками, против чего активно протестовали башкиры, эти слободки сжигавшие, а поселенцев грабившие и прогонявшие, но теперь, – как-то само собой, – появилась новая традиция. Пришельцев понемногу начали «припускать» на общинные земли, разумеется, на определенных условиях. Запрещалось лишь самовольное поселение, однако теперь самовольщиков не прогоняли, а предлагали стать «припущенниками», на что они охотно соглашались, поскольку условия башкир, – умеренный оброк, выплата части ясака и участие в подводной повинности, – были все же намного выгоднее, чем в слободках, где льготы давались не навсегда, а на срок. Переселялись и семьями, и целыми племенами – как, например, «мишари» («мещера» летописей, к описываемому времени, совершенно забыв стародавние финно-угорские корни, ставшая одним из «татарских» субэтносов). Зато Москва, – опять-таки скорее интуитивно, нежели сознательно, – реагировала на происходящее более чем с одобрением, запретив даже «выводить» с башкирских территорий прижившихся там беглых.

Что и понятно. С точки зрения правительства происходящее, помимо прочего, помогало ломать ставшую неудобной военную демократию: ведь на обустройство «припущенников» выделяли средства старшины, имевшие возможность, а следовательно, поселенцы попадали в зависимость от них, а не от общины, что меняло баланс интересов, отрывая клановую знать от «карачу». Более того, именно в эти «светлые годы» власти начали понемногу создавать «башкирское дворянство», так или иначе интегрированное в государственную систему. Если раньше звание «тархана» имели считаные десятки старшин, получивших его по наследству от предков, то теперь Белокаменная раздавала «тарханство» не скупясь, чуть ли не всем биям и даже лояльным батырам, вместе с правом свободно, не спрашивая у народа, пользоваться охотничьими угодьями и бортями в «общих» лесах. Да, в общем, и пастбищами (правда, царь прямо такого права все же не давал, но при малейшем конфликте его представители становились на сторону «тарханов»). Короче говоря, всем, кто читал «Степан Разин» и «Тихий Дон» и знает, кто такие «домовитые» и кто такие «иногородние», должно быть ясно, какую мину подкладывали под себя башкиры. Все один в один. Но они, разумеется, о том не догадывались, будущее еще не пришло, настоящее же было «светлым и неизменным».