Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Расстреливать, расстреливать и ещё раз расстреливать! – яростно вмешался Краевский. – Только так усмиряют бунты. А уговоры и краснобайство а ля Керенский – плевок в костёр. Так пожары не тушат.
Артемьев пожал плечами, отворачиваясь к стене:
– Есть и другие способы.
– Нет других способов!
Резкий скрип двери впустил в землянку полосу серого дневного света, усилил шорох дождя. Поскальзываясь в грязи и чертыхаясь, кто-то вошёл, согнувшись в три погибели. Не закрывая двери, торопливо скинул с головы капюшон – поручик Дамарацкий, командир девятой роты.
– Господа! Сейчас на митинге солдаты постановили расстрелять Каламаева. Вывели из землянки, заставили у разрушенной церкви могилу себе копать.
Гузеев порывисто вскочил, сорвал со стены ремень с кобурой. Краевский торопливо совал руки в рукава шинели. Артемьев ощупью искал сапоги, в спасение от сырости подвязанные за голенища к краю деревянных нар. Милюхин, лёжа на нарах, уже задрал вверх ногу, натягивая сапог. Владислав даже плаща не надел, – на ходу перепоясываясь офицерским ремнём, выбежал из блиндажа.
Участок батальона проходил через разрушенное немецкими снарядами село, от которого остались только груды строительного мусора, обугленные плетни да прокопченные монументы печных труб.
Сеялся мелкий густой дождь. Ход сообщения почти по колено залит желтовато-коричневой глинистой жижей. По ступеням из зарядных ящиков Владислав вылез из окопа. Возле разрушенной снарядами церкви теснились, сошедшись в круг мокрые солдатские спины. Из куч битого кирпича, штукатурки и чёрных головешек возвышались полуразваленные церковные стены с потемневшими от дождя фресками.
– Дорогу!
Владислав с ходу вклинился плечом в толпу.
– А ты не торопись, скоро и до тебя очередь дойдёт, – крикнули ему вдогон.
Не видя лиц, Владислав пробился в круг. Командир полка, полковник Каламаев, по колено стоял в яме, неловко орудуя лопатой. Короткие седые волосы липли к голове, фуражка и оборванные погоны, чьим-то сапогом втоптаны в грязь на краю ямы.
Раздувая ноздри, Владислав порывисто кинул руку к кобуре. Его схватили сзади за плечи, повисли на нём; сопя, заламывали руки. Напрягшись до мути в глазах и чувствуя, как голову опутывают вздувшиеся вены, Владислав вырвал из-за спины руку, рывком швырнул кого-то в грязь.
Скинул с себя ещё одного, хлёстко и звучно ударил кулаком в перекошенное злостью небритое лицо. От него отпрянули в стороны. Расстегнул дрожащей рукой кобуру и уже потянул наган, когда кто-то резко, как на рубке дров выдыхая воздух, припечатал к его затылку окованный железом приклад.
Опомнился Владислав на земле. Чья-то нога в тяжёлом, оплывающем жидкой грязью сапоге вдавливала его голову в серую жижу, мешала дышать. Когда он, едва не задохнувшись, хлебнул липкой жижи, его ухватили за ноги, между лесом грязных сапог поволокли прочь от оставшейся в грязи фуражки. На краю окопа бросили. Всё дальнейшее происходило где-то вверху, над чавкающими сапогами и измызганными полами шинелей.
Хлопнул револьверный выстрел, голос подполковника Краевского захрипел надсадным криком:
– Прекратить!
В ответ один за другим защёлкали затворы винтовок и знакомый солдатский голос непривычно властно скомандовал:
– Окружить, отобрать оружие. Офицеров теперь сами будем выбирать, а этих – в землянку и охрану выставить.
Едва Вячеслав оторвал от жижи голову, в его лицо нацелился штык, – с конца, как с аптечной пипетки, часто сбегали дождевые капли.
– Ну что, ваше благородие, опамятовал?
– Ай, какой прыткий, револьвером нас надумал настращать.
– Паскуда! Ваньке зуб выбил.
Повинуясь движению упёршегося в кадык штыка, лежащий на животе Владислав ещё выше приподнял оскаленное от боли лицо. Вокруг чавкали, сходясь в круг, солдатские сапоги. Жидкая грязь заливала глаза, смутно были видны только щепотки пальцев, суетливо расстёгивающие неподдающиеся пуговицы на ширинках.
– Будет тебе крещение, ваше благородие – настоящая иордань.
Струи мочи с разных сторон потекли Владиславу на голову, залили глаза, побежали за ворот. Острие упиралось в горло – не пошевелиться. Наконец штык отпрянул, обжигая подбородок. Владислав уронил лицо в грязь, затрясся в молчаливом бессильном плаче. Вокруг снова засуетились, зачавкали грязью.
– Ну-ка посторонись, Ваньку пропусти.
Грязный сапог просунулся Владиславу под шею, приподнял из жижи голову.
– Ну, молись, господин штабс-капитан.
– Давай, Ванька, врежь ему за зуб сломанный.
– С-сука!
Серая фигура злобно замахнулась прикладом, неся спасительную темноту, в которой нет ни боли, ни слёз, ни позора…
Глава 18
В землянке было темно, только сквозь дверные щели пробивался серый свет. Значит, не ночь. В темноте кто-то хлюпнул водой, встряхнул коробо́к спичек. Владислав застонал, ощупывая забинтованную голову.
– Кто здесь?
– Янчевский.
Чиркнула спичка, снизу – как в детских страшилках – освещая небритое лицо солдата.
– Где тут у вас плошка? – Янчевский огляделся, зажёг фитиль, подсел к Владиславу на нары. – Как голова?
Владислав не ответил. В ушах шумело, как в детстве, когда приложишь к уху морскую раковину. Непроизвольно постанывая, он сел, привычно потянулся к нагрудному карману походной гимнастёрки за портсигаром и только тогда заметил, что он в исподнем белье.
– Курите, – солдат вытащил из кармана шинели пачку немецких папирос.
Владислав горько усмехнулся.
– Братаетесь?
– Братаемся.
– Нет уж, спасибо – я свои… – Подтянул к себе брошенную на край нар грязную и мокрую гимнастёрку, мял пальцами карманы в поисках портсигара.
– Вот в ней-то и вся беда, – сказал Янчевский, поправляя висящий на плече солдатский вещмешок.
– В чём?
– В гордости. Папиросами брезгуете, а табак национальности не имеет, и папироска эта в вас не стреляла. Всё равно за вражескую её держите.
Владислав по второму кругу стал ощупывать нагрудные карманы гимнастёрки.
– Да не ищите вы, кто-то из солдат, видно, забрал. Много злости у них на вас. – Янчевский привстал, потянулся папиросой к висящей на стене лампаде, загородил своей огромной тенью почти всю землянку. – Мы с вами давно воюем и то я вас не понимаю. А этот молодняк с вами в разведку не ходил и не знает, за что вы своего солдатского «Георгия» получили. Им всё равно… А папироску берите, табак хороший.
Владислав глянул на испачканную о китель руку, вытер её о бревенчатую стену.
– Сейчас вечер или утро?
– День… Пасмурно просто.
– Где все? – Владислав потёр одна об другую руки, взял у солдата папиросу.
– Им сейчас не позавидуешь. – Янчевский, экономя спички, протянул Владиславу окурок. – Прикуривайте… Есть решение солдатского комитета разжаловать Краевского и Гузеева в кашевары. Пусть потрудятся на благо солдат.
Первая же затяжка закружила голову, Владислав застонал, прижимая ладонь к уху.
– А Каламаев?
– Привели в исполнение. – Янчевский пожал плечами как по поводу неизбежного. – Решение комитета! Комитет-то у нас теперь большевистский. – Он помолчал, потом хлопнул ладонью по коленке, словно поставив точку под предыдущей болтовнёй. – Армиском направляет
