Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Они просто не хотят ехать на фронт. Раз свобода, говорят, тогда конец войне. Арина Сергеевна, голубушка, ничто великое не свершается без эксцессов. Сейчас мы пойдём к этим солдатам и скажем им: «Граждане свободной России! Взываем к вашей революционной совести. В этих вагонах томятся ваши раненые братья…» Живое слово имеет огромную силу. Пойдёмте-ка к коменданту, разузнаем для начала обстановку, а потом – митинговать. Они поймут.
– Что ж! Даже на митинге готова выступить, лишь бы ехать.
– Арина Сергеевна, доверьтесь мне, я сам всё скажу.
В сопровождении двух санитаров Арина и доктор Кайтанов пошли к коменданту. Стены сумрачного коридора выкрашены зелёной масляной краской, облупленной от сырости, как скорлупа треснувшего пасхального яйца. Пол густо загажен плевками и окурками. Дверь в кабинет коменданта сорвана с петель, прислонена к стене. Пожилой мужчина в красной железнодорожной фуражке преградил дорогу.
– Не ходите туда.
– Да что же это такое, – возмутилась Арина и осеклась, увидев в дверной проём капитана. Казалось, он спит, уронив на стол голову. Волосы отчего-то были мокрые, и Арина в сумраке не сразу разобрала отчего. Только когда увидела тёмную лужу на разбросанных по столу бумагах, поняла. Кайтанов потянул её за локоть.
– Идёмте.
Служащий, провожая их до дверей, тихо рассказывал:
– Солдаты с него погоны сорвали, сквернословили, позорили. Ну и чёрт с ними с погонами, чёрт с ней с солдатнёй этой – нет, не выдержал. Честь дороже… Геройский был офицер. Рассказывали, из плена немецкого бежал. Всё рвался обратно на фронт, да рана не позволяла. Сядет, бывало, лбом в кулак уткнётся, – вот и я, говорит, в тыловую крысу превратился. Да-а… Вот она, судьба. А ведь, считай, на этих комендантах, которых никто не любит, держится весь тыл. Прогонит их солдатня, и всё! Хаос. А без железных дорог – конец России.
На пороге станционного здания Кайтанов взял железнодорожника под локоть.
– Мне бы надо поговорить с ними, – кивнул головой на небольшую группу солдат у костра. – Кто у них за главного?
– Боже упаси! – замахал руками железнодорожник. – И думать забудьте, а то беду накличете. Они сейчас паровоз к своему составу прицепят и уедут. Наши железнодорожники Совет избрали, всю власть на станции теперь в свои руки возьмут. С солдатами уже договорились. Отправят их состав и восстановят движение. Так что от греха подальше, сядьте в вагон и ждите. А я словечко замолвлю, чтобы санитарный – в первую очередь.
Глава 14
В первых числах марта волна Февральской революции докатилась до провинции. В несколько дней город хотел выговорить всё, о чём молчал с девятьсот пятого года. Стихийные митинги возникали повсюду: на площади перед городской управой, у Успенского собора, у памятника императору Александру Второму.
Ораторы запрыгивали вместо трибуны в извозчичью пролётку, выходили на балконы, вскакивали одной ногой на постамент чугунного столба, чтобы в обнимку с фонарём клясть старую власть и призывать к новой жизни. А понятия о новой жизни у всех были разные: кому-то из ораторов аплодировали, кому-то кричали: «Долой!» и за полы пальто стаскивали обратно в толпу.
Красные флаги мотало в тысячных толпах как лес в бурю, в глазах рябило от алых нагрудных бантов, даже конному императору повязали на позеленевшую бронзовую шею кумачовую ленту. Из грузовиков роем взлетали пачки листовок, кувыркаясь, оседали в толпу, в горящие на солнце жерла оркестровых труб, на каменные балконы. Пассажиры висели на подножках переполненных трамваев, соскакивали и садились на ходу.
Встретятся на углу два человека, чуть заспорят – тут же митинг. Ещё один прохожий остановился, другой, и поехала говорильня:
– Хватит, натерпелись! Теперь буржуи будут улицы мести! Буржуйки ихние посуду в кабаках мыть, а Марамонов ваш хвалёный в извозчиках ходить будет. Только так и никак иначе, а не то грош цена этой революции.
– Нет, я не против революции, я двумя руками за народ, но как же без порядка? В городе полно оружия, как перепьются в кабаке – пальба. А власти, чтобы сладить с этим хаосом, нет. Вчера ходили по городу с обысками, жандармов искали. К соседке моей нагрянули: весь дом перерыли, золото да серебро забрали. Оказалось – знаменитая бандитка – Манька-налётчица. А мандат-то у неё настоящий был, из Совета.
– Что ж вы предлагаете? Уподобиться полиции? Жандармам? Этим презренным?! Нет, против свободы мы не пойдём. Ни-ко-гда!..
– Уже уподобились! Нет – перещеголяли! Начальника охранного отделения, Баландина, арестовали называется: даже до здания комиссариата не довели, застрелили якобы за попытку к бегству. А было то бегство?! Поиздевались над стариком, бороду ему оплевали, погоны содрали, да и приложили револьвер ко лбу.
– А как вы хотели? Революционные эксцессы… По-другому не бывает.
– Старую власть – к чёрту! Однозначно! Но народом-то надо управлять. А кто у нас управляет? Партий много, а власти реальной – ни у кого. Все захвачены врасплох. Готовился кто-то к этому перевороту? Чёрта с два! Да, все говорили о необходимости перемен, все предчувствовали революцию, но не сейчас, когда-нибудь в будущем, в светлых мечтах. А она – вот вам, пожалуйста. И никто не знает, что с ней делать. Помяните моё слово, – переарестуют все друг друга, прежде чем власть установится…
В эти первые дни революции в многолюдный кабинет комиссара временного правительства вошёл Аркадий Бездольный. Мальчишеский затылок, в былые времена прикрытый спадавшими на воротник волосами, теперь коротко стрижен, щёки впали, у рта – жёсткие складки.
Из-за стола навстречу Аркадию поднялся Роман Борисович Грановский. Строгий чёрный костюм помят, галстук перекошен, на груди большой красный бант.
– Ну, здравствуйте, Аркадий Георгиевич. Рад, что вы на свободе, – протянул для приветствия руку. – Осунулись, вы, однако, другим я вас помню.
– Не с курорта приехал, – усмехнулся в ответ Аркадий. – Гнить бы мне на каторге ещё три года, если бы не революция. Ну а вы как в роли комиссара?
– Два дня не спавши, не евши. Всё не досуг. – Роман Борисович пригласил садиться, и сам присел за массивный дубовый стол. – Признаться, тогда, на четвергах у Марамоновых, я относился к вам по-другому: думал – мальчишка, позёр. Не знал о другой стороне вашей жизни.
– Позёром и был. – Аркадий улыбнулся, вспоминая давние споры с Романом Борисовичем. – А всё-таки новое пришло! Старое загнивает на глазах. Разве не об этом я говорил?
– Но Пушкина никто не
