Тайны седого Урала - Лев Сонин

— Доченька-то наша…

Успокоившийся было Аникий вновь напрягся.

— Ас ней-то что?

— Сбежала она! — всхлипнув, в голос заревела Софья.

— Куда?.. С кем?.. — Но от голосившей жены он уже ничего более добиться не смог.

Из толпы дворовых девушек высунулось веснушчатое личико:

— Так к казаку своему!

— К какому казаку, что ты мелешь?

— Дык известно к какому. Что весной с Волги пришел. У него еще и сабля такая узорная, и шапка. — Под свирепым взглядом хозяина девчушка смешалась, задвинулась за чьи-то спины и уже из-за них закончила: — И волос кудрявый.

— Ой, лихо! — всхлипывала опамятовшаяся Софья. — После обеда-то она и говорит; пойду, мол, прилягу, матушка. А погодя немного летник для нее новый принесли, пуговки серебряные метить. Я и вели ее крикнуть. А ее — ее и нету… Девка-то говорит, собрала она узелок — и в окошко.

Наконец поняв, что к чему, Аникий быстро разобрался, кто видел последним дочь, куда она шла, и тотчас выслал десяток верховых вдогон.

Не прошло и получаса, как с караульной башни крикнули:

— Вона, вертаются! И девку везут!

Строганов рванулся на вышку. Действительно, через луки передних всадников были переброшены связанные два человека. Аникий сбежал с вышки и скорым шагом направился к верховым. Те перешли на шаг и уже тихо подъехали к хозяину, застывшему у крутого поворота дороги на обрыве обегающей двор реки. Скрученных беглецов поставили перед ним. Проминая руки, ища им положения, чтоб не так давили ремни вязки, они молча стояли, выпрямившись во весь рост. Девушка была тиха, спокойна, с лица ее постепенно отливала краснота, которой оно налилось, пока их везли. Казак, видно, отчаянно оборонялся. В рванинах его одежды видны были кровавые ссадины. Кровь сочилась и из уха… Все стояли молча. Только один из спешившихся слуг сказал негромко:

— Недалече совсем и ушли-то. С версту, не боле…

Строганов стоял, тоже не шевелясь, высокий, сухой, сутулый. Изрубленное глубокими морщинами лицо его посерело. Под глубокими западинами щек взбугрились холмики желваков. Тихо стояли слуги. Безмолвствовала и толпа дворовых, вышедших вслед за Аникием. Молчала и мать, боясь даже всхлипнуть, и только тонкие струйки слез неостановимо стекали с ее щек.

— Так вот кого ты выбрала, дочь, — неожиданно тихо не выговорил — просипел Строганов.

Та подняла голову, видно, не в мать, в отца сильная духом, не страшась, встретила буровящий взгляд его:

— Да уж не твой телок боярский.

Аникий не шатнулся, так же тихо ответил:

— Что ж ты мне не сказала? Не неволили ведь. Могла бы любого выбрать…

— Как же, любого. Любого, кого ты укажешь… А мне вот его надо, — сил у девушки, видно, уже не оставалось, и только строгановская гордыня заставляла ее твердо выговаривать слова.

— Да ведь голь он, казак перекатный, бродяга бесштанный!..

— Я и знала, что не благословишь, — дочь вздохнула и добавила: — А без него нету мне жизни…

— Родителей не почитаешь! Бога гневишь! Поди, еще и выблядка в подоле принесешь?!

Дочь не ответила, только побледневшее лицо ее слабо покраснело.

— А-а-а! — вдруг бешено закричал Строганов. — Ты… ты!..

Неожиданно шагнул к дочери, крепко рванув за ремни, с невесть откуда появившейся силой взметнул ее над головой — и швырнул под обрыв в самую середь темневшего там омута. Раздался негромкий шлепок тела о воду, всплеснулись брызги. Булькнули несколько больших пузырей, потом еще несколько, поменьше. И наконец вода успокоилась.

Потрясенная толпа, не шевелясь, смотрела, как Строганов, бешено озираясь, затряс руками, потом зачем-то потер их одну о другую и, будто отирая, несколько раз с силой провел ими по груди. Потом повернулся и, покачиваясь, как невидящий, побрел к дому. Толпа расступилась. Возле без звука свалившейся матери захлопотали девки.

Аникий прошел к себе.

Весь обширный двор притих…

Уже солнце садилось за сумрачные ельники, окружавшие город, уже и ужин был подан дворне, а Строганов все не появлялся из своего покоя, и в доме все так же стояла тяжелая тишина, которую не нарушала даже неслышная беготня дворовых, отхаживающих Софью.

И лишь когда ночные караульщики, постукивая колотушками, принялись обходить подворье, боясь нарушить заведенный хозяином порядок, «большой дьячок», главноуправляющий хозяйством Строгановых, принес, в час, уже десятилетиями установленный, показать Аникию книги с итогами дневных дел. Боязливо поскребся в дверь.

— Входи, — тихо донеслось из покоя.

Опасливо пригибая большую лысую голову, дьяк осторожно втискивался в дверь, пытаясь еще на пороге уловить настроение хозяина.

— А, это ты… — Аникий сидел у стола. Тело его было плотно вжато в стул. Руки обвисли. Голова запрокинута на резное изголовье.

— Все книги принес?.. Начни с казначейских счетов, — так же тихо приказал Строганов.

— Сегодня запечатано семнадцать мехов по сто рублей…

— Почто много так, вчерась говорили о тринадцати?

— Таможню обошли маненько, Аникий Федорович, — мелко подхихикивая, сказал управитель.

— А воевода не взъярится?

— До него не дойдет, целовальнику мы пудовик соли свалили.

— Сколь сварено всего за день?

— На здешних пяти варницах 100 пудов, да еще на вычегодских столь же…

— Значит, за год у нас будет…

— 6000 пудов, — быстро подсказал дьячок.

— Это что же, почти вдвое больше, чем все остальные наши соседи здешние варят?

— Истинно так, хозяин!.. Так что на всех рынках уже наша цена устраивается. Почти все мелкие хозяева нам свои варницы продали. Только Бутусовы еще держатся да Гогунины.

— Ну, и этих черед станет, — вымученно усмехнулся Строганов.

Заведенный порядок подведения итогов дня втянул его в свой круг и отвлек от всего остального.

Он быстро проверил счета по основным отраслям своего хозяйства: и ростовщические записи, и приход-расход пушнины, попрекнул уменьшением выделки кож, указал сократить расход на содержание дворни — в постные дни чтобы только постное было. Мало что в дворовых его служащих много было и поляков, и немцев, и англичан, которым православные дни не указ.

— Да, Василий, сведай-ка по писцовым вотчинным книгам, где точно наша земля на полудень по Чусовой кончается. Григорий сказывал, что от охотников сведал, там где-то земля есть, что звери жуют. Наверное, соляное место, так надо, чтобы оно наше было.

— Будет, хозяин, не сомневайся, будет.

— Ну, иди с Богом.

Короткое летнее северное затемье опустилось над Солью-Камской, Орлом-городком (Кергеданом), Камгортом — ставленными Аникием городами. Притихло и большое строгановское подворье. Спали холопы, иконописцы, кузнецы. Спала напичканная лекарем заморскими снадобьями несчастная жена Аникиева.

И только сам хозяин, распластанный, руки крестом, лежал в молельной своей комнате перед резным кипрским киотом и, беззвучно шевеля губами, пытался поведать что-то такое, что мог знать только он и Бог. И суровый лик Спасителя сосредоточенно и печально смотрел на распластанного человека. И в мерцании колеблющегося язычка пламени в лампадке казалось, что иногда его губы тоже шевелятся в ответ…

Кто ты, Ермак Тимофеевич?

Я вижу ошибочность некоторых сообщений в каждой летописи и ни одну не считаю вполне достоверной с первого до последнего слова. Таких летописей нет и не могло быть…

Одно из самых ярких событий поры начальной колонизации Урала — бесспорно, организация похода «за Камень» казачьей дружины Ермака. Похода, завершившегося сокрушительным разгромом войска сибирского царя Кучума, фактически положившего начало быстрой русской колонизации сибирских просторов по всей их протяженности — от лесистых уральских круч и до самых тихоокеанских вод.

Вот уже четыре века Ермак — повсеместно признанный национальный герой русского народа. Его деяния внесены в скрижали летописей. Огромное число историков перерыли мегатонны архивных бумаг, охотясь за малейшими упоминаниями деталей его поразительной сибирской эпопеи. Писатели, поэты на самых разных языках прославили его дела. И что, наверное, выше всего, благодарная память русских и уязвленная память татар в бесчисленных песнях, легендах закрепила за ним навечно место в пантеоне самых значительных деятелей своего времени.

До наших дней дошли несколько портретов Ермака. На них изображен плотный чернобородый, уверенный в себе человек. Отблескивающая броня доспехов. Грозное оружие в сильных руках.

На портретах он спокоен, взгляд широко посаженных глаз сосредоточен и мудр. И таинствен. И таинственность эта живописцами не придумана. Она естественна для человека, о котором написаны эвересты тонких и толстых книжек, но в которых — что больше всего и поражает читателей — более или менее соотносятся описания только последних года-двух его невероятной судьбы. Об этом писано-переписано. И пересказывать подробности громких Ермаковых походов и побед здесь неуместно. А поговорим о том, что до сих пор вызывает споры исследователей и взаимоисключающие выводы многих читателей многонациональной страны.