Тайны седого Урала - Лев Сонин

И, встав во главе процессии вместе с сыном и священником, совершил обход судов, окропление их…

По окончании молебна Строганов быстрым шагом направился к большой толпе людей в латаной, истрепанной одежде. То были судовые ярыжки, которых подобрали себе в команды три старых строгановских кормщика, стоявших тут же.

— Здорово, ребята! — приветствовал их Аникий. — Смотри, какие ладные дощаники вам сготовили.

— На спуске-то они все ладные, а вот ужо на мель напорются, там и поглядим — с хмурой улыбкой сказал широкоскулый кормщик.

— Ладно, не каркай, не порти праздник… Договор-то сладили?

Тут же, как из-под земли, из-за Аникиева плеча протиснулся вперед приказчик, ведавший заключением наемных документов.

— Вот, хозяин, все как обычно. Дощаники они зачнут снаряжать до Нижнего Новгорода. Каждый дощаник возьмет по 40 тыщ пудов соли, ярыжки соль погрузят. На бечевую тягу и погрузку людей довольно. Кормщики после выгрузки за всё получат по семь рублев, ярыжки по три рубли. Ежели за путь боле трех мелей случится и через них соль перетаскивать — дополнительно по десять алтын за сто кулей будет плачено…

— Довольны ли?

Ярыжки о чем-то заворчали, толпа подалась, окружила Строганова с приказчиком:

— Ты скажи ему, чтоб задаток дал! Чем харчиться-то будем?!

Приказчик быстро шепнул хозяину:

— О прошлый год Ярема-кормщик запьянствовал, на мель сев, сорок шесть кулей при переносе в паузки утопили, до сих пор недоимку с него не выправили…

— Дак ты с Яремой и считайся! Нас-то почто голодными послать хочешь! Не пойдем! — Толпа уже не просто роптала, ярилась.

— Тихо! — крикнул Аникий. — Не гомони все разом. А ты, — повернулся к приказчику, — не возьмешь правеж с Яремы, с тебя взыщу: не потакай! Этим же задаток выдай — они-то перед тобой не винились. Кормщикам выдай по два рубля, ярыгам — по шесть гривен.

— Спасибо, хозяин, — в пояс поклонился кормщик. Отслужим тебе, не сумлевайся…

Отойдя уже достаточно от толпы, Аникий Федорович сказал сыну:

— Менять этого приказчика придется. Менять… Не понимает он в деле главного. Ведь повезут они сотни тыщ пудов соли! А из-за копейки какой озлобятся да повредят на тыщу рублей. Нет, не умеет беречь добро по-настоящему. Надо сменить. Завтра же присмотри, и поутру об этом поговорим…

В Соль-Камескую Строгановы вернулись, чуть припоздав к обеденному часу. По двору уже водили выпряженных воеводских коней, его колымагу откатили в задний двор. Сам воевода стоял посреди горницы, восхищенно осматривая убранство нарядно украшенной комнаты. По сторонам во всю длину были размещены деревянные лавки с затейливой резьбой изголовий. Массивный стол с мореной дубовой столешницей был уставлен итальянского стекла бокалами, медными блюдами, серебряными кубками. Массивные немецкие песочные часы возвышались в другом углу. В красном углу в резном, кипрского дерева, киоте, в богатых золотых и серебряных окладах сияли десятка два икон. Перед каждой теплилась лампадка.

— Здоров, боярин! — Аникий шагнул в горницу, широко расставленными руками, всем улыбающимся лицом изображая великую радость принять важного гостя.

— Здоров и ты, свет Аникий! — чуть запнувшись, ответил боярин. Заминка его была понятна. Назвать хозяина как равного спесь боярская не давала, но роскошь, им увиденная, какую не в каждом княжеском дворе московском найдешь, не позволяла эту спесь выказывать. И вот он и выбрал такую форму приветствия.

— Прости, припоздал немного. Чать, изголодал совсем? Сейчас велю хозяйке стол собирать…

— Погоди со столом. Наперед надо дело обговорить.

— Обождут дела.

— Нет, не обождут, — негромко, но веско сказал Лачинов.

Аникий, кажется, ни в чем не изменил приветливости позы и лица, только внутренне напрягся. Да, видно, впрямь в царевой грамоте чердынскому воеводе была на него нешуточная вина возведена. Иначе не всполошился бы так воевода, не стал бы сам поспешать сюда.

В горницу вошла Софья, но не успела она и слова сказать, как по мгновенно брошенному взгляду мужа поняла, что ей здесь сейчас не место, и покорно вышла, притворив неслышно дверь.

Воевода грузно присел на лавку.

— Тебе государь сколько селитры позволил изделать?

«Вот оно что», — вздрогнул про себя Строганов. И сразу в голове метнулось гневное: «Кто донес? Что за ворога пригрел я у себя? Ведь все делалось тайно. Знали только ближайшие. Кто вынес тайну?» Аникий ведал доподлинно — никому Иван Васильевич Грозный не позволит нарушать свою монопольную власть на выдел оружия и огненного припаса. Ослушники лишались и нажитого, и головы.

— Тридцать тыщ пудов, — гнул свое воевода — А намедни до государя дошло, что твой Григорий выгнал вдвое больше. Государь велел мне, ни часу не медля, это дело разобрать.

«Что еще узнал царь?» — мучился в догадках Строганов. Но лицо его ничуть не отражало его дум. Оно тотчас приняло облик облыжно охаянного:

— Не грешен, воевода, поклеп это… Как указано государем, столь и выделано. Пуд в пуд.

— А вот дворовой князя Юрия Ивановича Токмакова посчитал, как те бочонки грузили с селитрой-то. Он под присягой твердит, что вдвое против дозволенного сделано.

У Строганова отлегло от сердца: хоть не от своих порча пошла! «Ишь, князюшка, потеснил я тебя на солях вычегодских, не дал скупить добрые участки рассольные, так ты вот как отомстить затеял». Но лицо сделал обиженное:

— Да врет тот челядинец. Князь-то мой давний недруг. Вот и нашел случай царю обо мне худое слово шепнуть…

— Чем же докажешь?

— Книги показать могу — все до пуда записано.

— Ну в книгах-то, известно, как написать, так и подчистить можно.

— Окстись, батюшка. Да нешто такое можно? Если у купца в книгах нет порядка, то и в делах его нет. Быстро все добро упустит. Ну уж как книгам не веришь, то, пожалуй, сведу в подклеть, где все эти бочонки свалены. Сам там и сочти.

Строганов знал, что говорил. В подклети лежали именно те разрешенные пуды, бочонок в бочонок. Другой погреб, где лежало еще столько же, был схоронен надежно, и добраться туда воеводским людям не удастся. Так что предложенный им выход был беспроигрышным. Он давал чердынскому воеводе возможность лично «проверить» выполнение Строгановым царской грамоты…

Доверенный слуга Лачинова доложил: в подклети селитры ровно сколь дозволено, а сверх того нигде в подворье не обнаружено.

Лачинов понимал, конечно, что дыма без огня не бывает, и не такой уж простак Аникий Строганов, чтоб под дозволенное да не наварить еще столь нужного и дорогого припаса. Да выгоды-то ссориться со Строгановым нет. Уж он всяко вывернется, а каково потом воеводе с таким врагом? Ладно уж. Да и просто приятен ему был Аникий Строганов и уменьем встретить, и обхождением.

После обильного обеда воевода с видимым удовольствием прошелся по брошенной на пол шкуре белого медведя. Аникий заметил, как любовно погрузил тот носок сафьянового сапога в длинные густые шерстины. И тут же Строганов дал знак приказчику. Когда воевода уезжал, в тороках его колымаги плавно покачивалась тщательно упакованная в дерюжки огромная медвежья шкура.

Как знать, не от этого ли посещения завертелась в головах обоих сильных и влиятельных людей мысль сблизиться, та мысль, что вскоре проросла браком младшего сына Аникия и сестры Лачинова?

Проводив гостя, Строганов, по обыкновению, прошелся по двору. Зашел в счетную палату, посмотрел, как казначей упаковывал очередной мех с сотней рублей, наклеивал на нем бирку со своим именем. Заглянул в мастерскую, где два мастера-серебряника по его указу из полученного серебра учились выделывать блюда и кубки по бухарскому образцу. Подошел к одному, взял почти готовую его поделку, поглядел на стоящий рядом бухарский кубок. Пожалуй, рисунок-то сходен, только насечка была местами грубовата. Но, подумал, еще два-три блюда, и будут делать — не отличишь. Эх, кабы не обманул помор, да сыскать в Студеном море тот остров с серебром…

Зашел в следующую — иконописную мастерскую. Иконописная была его гордостью. Создав ее, чтобы снабдить иконами многочисленные церкви, утверждаемые им в устраиваемых в новом краю селах, и дать хотя бы по одному образу каждому христианскому дому, Аникий и здесь решил добиться возможно высшего качества исполнения иконного письма. Глубоко верующий сам, он полагал, что даже просто созерцание чистой, талантливой рукой выписанных святых ликов убережет людей от ненужной, постыдной, мелкой греховности. И денег не жалел, чтобы привлечь в свою мастерскую способных мастеров. Вот Истома Савин, способнейший рисовальщик. Из-под его руки выходили столь благолепно-чистые лики святых, что при взгляде на них у Строганова всегда слеза туманила взор и хотелось уйти от всей этой суеты всегдашней и тихо молиться, глядя на них, просить смиренно о прощении за несчетные грехи свои, за помыслы греховные, за ложь, которую вынужден каждый день творить в своем сложном торговом деле…