У Пяти углов - Михаил Чулаки

5

Мама еще должна была досматривать очередной убогий фильм, и потому Вольт очень удивился, когда она выбежала в прихожую им навстречу. Выбежала, хотя вообще-то у нее из-за солей в суставах болят ноги — не помогает и воздержание от помидоров, вычитанное для нее Персом.

— Вы подумайте, какое счастье! Петюнчик приезжает. Прилетает! У него уже билет, только рейс задерживается, он звонил прямо с аэродрома. Но счастье, что не позвонил чуть позже: я бы уже надела наушники! Напрасно вы, Наденька, их мне включили, раз собирались уходить.

— Надя не знала. Меня вызвали срочно. Видишь, я даже не переоделся.

Хотел добавить, что пора все-таки научиться включать и выключать наушники, но удержался: бесполезно.

— Ну словом, счастье, что я не успела надеть наушники. А то бы мы не ждали. Он прилетит среди ночи, захочет есть, спать, а ничего не приготовлено, не постелено. Ты мне достань раскладушку.

Приезд Перса возвращал детское ощущение предстоящего праздника. Как вступление к «Щелкунчику» — предчувствие Нового года.

Перс уехал в Москву после школы — в Москве к тому времени жил отец — и там поступил в университет: пронесся слух, что в Москве организуется первая кафедра эсперанто. Слух остался слухом, да по эсперанто Перс уже тогда сам себе был и профессор и вся кафедра, но он уехал, и с тех пор его приезды — редкие праздники.

Тогда в детстве было ощущение, что с приездом брата мир как бы расширялся. Перс снова и снова говорил о будущем, в котором все смогут понимать друг друга — благодаря эсперанто, конечно. Странно, но как раз тогда впервые поразила Вольта мысль, с тех пор никогда не покидавшая его совершенно, что быть человеком — стыдно! Перс заговорил о летающих тарелках, об инопланетянах — тогда о них говорили меньше, чем сейчас, а Вольт по отроческой восторженности (он учился классе в седьмом-восьмом) готов был в них поверить — и вдруг Вольт представил: как же инопланетяне должны смотреть на нас, на людей?! Если мы разумные, почему говорим на разных языках, не понимая друг друга? Да нет, какие же мы разумные, если воюем, если готовы уничтожить всю Землю! Инопланетяне со стороны не станут разбираться, что не все готовы воевать и уничтожать, для них мы все одинаковы, все люди — агрессивное племя. Стыдно!

Может быть, с этого началась мечта Вольта, мечта, ставшая работой, целью: помочь человеку сделаться по-настоящему разумным, талантливым, добрым — таким, чтобы не стыдно было перед инопланетянами. А работа Перса, его мечта о едином языке — то же самое: отыскание человеческих резервов, только не индивидуальных, а всечеловеческих! Так что специальности у Вольта с Персом разные, а цель, если вдуматься, одна. Ну что ж, — на то они и братья.

А вера в летаюшие тарелки… Увы, повзрослев, Вольт не смог дальше в них верить. Потому что… Можно привести множество гомерических глупостей, которые говорят и пишут приверженцы тарелок. Но дело не в их глупостях. Дело в том, что Вольту очень хочется, чтобы это было правдой, чтобы уже сейчас можно было бы встретиться с инопланетянином, слетать на его тарелке хотя бы на Марс. Очень хочется! Вот именно потому это невозможно. Вольт знает, что не сбывается то, чего слишком хочется. Когда ушел отец, Вольт очень хотел, чтобы он вернулся, чтобы они зажили по-прежнему, но даже тогда, совсем ребенком, он знал, что это невозможно и напрасно мама надеется. Потом в восьмом классе он очень хотел, чтобы в него влюбилась Женя Евтушенко — и знал, что не влюбится, именно потому, что ему этого слишком хочется. А как он тогда мечтал о выигрыше в лотерею или по займу — ведь жили они очень стесненно, так неужели не заслужили? — но знал, что это невозможно. А иметь врожденную гениальность — хоть музыкальную, хоть научную?!. Обычные школьные мечты. Но, может быть, Вольта отличало то, что он твердо знал в глубине души, что мечты несбыточны, что нужно очень долго трудиться, самосовершенствоваться — и добьешься чего-то; не столь блистательного, как в мечтах, но все-таки… Так и с инопланетянами: несбыточная мечта, а реальны пока орбитальные полеты, короткие высадки на Луну. Он не верит больше в инопланетян, но осталось чувство стыда за безмерные грехи человечества и мечта преобразовать каждого человека, чтобы не было стыдно перед разумными существами, которые когда-нибудь все-таки взглянут на нас со стороны! Отсюда антропомаксимология… И мечта эта в его сознании навсегда связана со старшим братом.

Когда-то Вольт не замечал слабостей Перса: разбросанности, умения (и желания?) больше говорить о будущих работах, чем делать их. А когда стал замечать, тем обиднее делалось, что слишком много времени Перс убивает на вещи совсем ненужные (одни милые родственнички чего стоят!) что он, специалист, каких немного во всем мире — в этом Вольт уверен свято! — который год переводит все ту же девятнадцатую строфу «Онегина»…

— Так ты мне достань раскладушку, — еще раз сказала мама, — я прямо сейчас постелю.

Переступая через чемоданы, посылочные ящики, неведомо чем наполненные, штабеля холстов и рулоны бумаги, Вольт пробрался в угол, где стояла раскладушка. Мамина комната довольно большая, но в ней необычайно тесно. Там, где не навалены холсты и ящики, там стоят многочисленные шкафы — с одеждой, в большинстве давно не надеваемой, красками, лаками, кислотами, часто засохшими или выдохшимися; а где не холсты и не шкафы, там офортный станок; а еще мамина кушетка, а еще рабочий стол. Раскладушку удалось уместить только таким образом, что ноги Перса окажутся под столом.

— Будет вставать и стукнется спросонья, — сказал Вольт.

Ну что ж делать! У меня здесь только самое нужное! У других художников мастерские отдельно, а у меня все вместе — и комната, и мастерская! Станок нужен? Нужен!

Да, зря Вольт об этом заговорил. Раз маме нравится так жить — пусть! Конечно, ему было бы лестно, если бы матушка была известной художницей, если бы ее работы издали узнавались на выставках, — да много ли таких? Самой ей нравится ее работа, а это самое главное. И работает она не меньше самых знаменитых художников — Репина, Айвазовского, — часто по двенадцать часов в день. А кто получает большее удовлетворение от самого процесса работы — этого не измерить никаким прибором, но, наверное, мама получает удовлетворение не меньшее, чем самые признанные знаменитости, ведь не за деньги же она работает: продаются ее работы редко, а когда все-таки продаются, приходится отказываться от пенсии, так что чистый заработок — мизерный. И еще одно доказательство, что она счастлива: мама никому не завидует, не считает, что ей не повезло, что ее затирают; когда в газетах появляются рецензии даже на незнакомых художников, она вырезает и, найдя по справочнику адрес, отсылает рецензируемому, говоря: «А вдруг ему не попалась эта газета!» Вот так. А если бы не потерпела она семейного крушения, вынуждена была бы отнимать часть времени от творческой работы на ненавистное хозяйство — была бы она счастливее, чем сейчас, или наоборот?..

— Какой матрас класть?

— Достань нижний у меня с кушетки. Мне он не нужен, я специально держу ради приездов Петюнчика, ты же знаешь.

Матрасы достопримечательные — оба. Многажды продранные, они чинились каждый раз кусками обветшавших платьев, халатов, полотенец, так что невольно оживляли воспоминания о временах, когда эти платья надевались… Особенно чревата воспоминаниями центральная заплата нижнего матраса, торжественно водруженного Вольтом на раскладушку: лиловая шелковая заплата, остаток от парадного маминого платья, которое Вольт еще в детстве называл про себя «судебным», — после ухода отца мама почти никуда не выходила, только что на суды, куда и надевала лучший туалет, надеясь «произвести впечатление и всколыхнуть прежние чувства». Странно, что от столь редкого употребления платье все-таки обветшало.

После приготовления постели для Перса еще оставалось время поработать немного до сна.

Надо было дальше писать о йоговских чудесах, но Вольта отвлекали другие мысли — наверное, под влиянием беспорядка в маминой комнате-мастерской: а счастливы ли те, кто упрямо развивает свои силы, достигает максимума? Традиционное любовное счастье, о котором тысячи лет твердит литература, — оно на короткое время. Успех внешний слишком подвержен капризам моды. Что же остается? То, что ты сделал. Значит, сделать нужно максимум. И если ты добьешься того, что считалось невозможным, — как же не быть счастливым? Выходит, единственное прочное счастье — в раскрытии всех своих возможностей, способностей, сил. И это глубоко нравственно, потому что такое раскрытие на пользу всему человечеству, оно двигает прогресс. Ну вот, об этом и будет последняя глава книги: антропомаксимология — наука о счастье.

Надо было уже ложиться. Но в любую минуту мог появиться Перс. Вольт был очень рад его приезду — но лучше бы он прилетел днем. А совсем бы хорошо: приезжал бы каждый раз нормальным утренним поездом. Но Перс всегда либо летит из Москвы, либо — еще чаще — едет дневным поездом: он не может спать в вагоне! Вот чего Вольт не понимал совершенно. Как это — не мочь спать?! Приказать себе — и прекрасно заснешь! Спит Перс не по четыре часа в сутки, а все восемь, если не больше, так что железнодорожное расписание для него идеально: лечь вечером в Москве и проснуться утром в Ленинграде. Вот сидеть шесть часов в вагоне — это глупо: и работать неудобно, и затечет все от долгого сидения. А главное: сколько теряется времени! Ведь день поездки уже пропащий, особенно когда поздно встаешь, как Перс; вот и получается, что иногда брат освобождается всего на три дня и из них два проводит в поезде. Столько ждали его — и всего один день остается на Ленинград — просто зло берет! И неужели не стыдно так потакать своей слабости: не умеет он спать в вагоне! Не стыдно чего-то не уметь, стыдно не пытаться научиться!