У Пяти углов - Михаил Чулаки

Антонина Антоновна все это время что-то вязала, сидя спиной к телевизору — спорт ее не интересует. Тем удивительнее ее терпимость к шахматной страсти мужа.

— Что вы вяжете, Антонина Антоновна?

— Носки послать Валерику. Там холодно, если он в Тюмень.

— Да, вот надумал наш Валерка, — Родион Иванович виновато посмотрел на жену.

Очень не понравился Вольту этот взгляд: с них всегда все и начинается — с таких вот виноватых взглядов. А кончается отречением от себя.

— И очень хорошо! Основа в человеке — самостоятельность!

Вольт постарался вложить в эти слова всю свою силу внушения.

— Я тоже сам пробивался, — сказал Родион Иванович, но не очень уверенно.

Нужно было бы устроить ему хорошую встряску, чтобы и думать не смел ни о каких кооперативах для Валерика своего великовозрастного, но Вольт торопился домой — новая идея жгла изнутри! — и не мог сосредоточиться на чужих проблемах.

— Ну счастливо, Антонина Антоновна. А носки — это хорошая штука, Валерик спасибо скажет.

Антонина Антоновна улыбнулась на похвалу.

— Я ему и в армию связавши, а он пишет: нельзя, потому что положены портянки. Командиры там — старшина!

— Это надо мной был старшина, а у Валерки — прапорщик! — преувеличенно бодро сказал Родион Иванович.

— Ну а теперь демобилизуется — и никаких командиров над ним, одни начальники.

Родион Иванович вышел проводить Вольта.

— Мать есть мать, — сказал он как бы извиняясь.

— Ничего, привыкнет и к Тюмени. Будет слать носки.

Родион Иванович улыбнулся бодрее.

По пути домой Вольт живо воображал, как по новой системе — «системе Комаровского» — начнут играть сначала у нас, потом в других странах, на чемпионатах мира… И будет трудно поверить, что совсем недавно поражения 3:4 и 0:10 расценивались одинаково. Неужели был возможен такой абсурд?!.

В почтовом ящике вечерних газет не оказалось. Украли! Опять! Это продолжается не первый год — иногда крадут раз в неделю, иногда и три. Откуда берутся такие сволочи?! Сам, значит, не выписывает, купить лень — удобнее украсть. Поймать бы его наконец! Вольт бы тогда!.. Он и сам не знал, что он сделает, но — сделает! Такое, что этот подонок запомнит на всю жизнь!

Наверное, надо было бы вставить другой замок, к которому не подходит общий ключ, но такой замок надо еще сначала достать — столько хлопот. А Вольт, пережив в себе первую вспышку гнева, сразу же забывает про украденные газеты — до следующей покражи.

В квартире все было пропитано ароматом жареных грибов. Теперь, на пенсии, Надя совершенствуется в кулинарном искусстве. Впрочем, Вольт ее поощряет, дарит поваренные книги — ест он немного, но очень даже замечает, что ест.

В кухне сидела гостья — Грушева, верхняя соседка. Вольт предпочел бы ужинать не в ее обществе, но та сидела прочно. У нее неиссякаемая тема для горестных разговоров: внук в восьмом классе.

— Добрый вечер! Добрый вечер! А я уж попробовала, что наготовила Наденька! Такая она мастерица! А у моего Толика жена ничего не умеет. И не хочет.

— Бывают в жизни и другие интересы, — многозначительно сказала мама, которая тоже ничего не умеет готовить — и не хочет.

— Какие у нее другие?! Вы думаете, она художница вроде вас, Ниночка Ефимовна? Никаких у нее интересов. И Феденька весь в нее! Тут недавно трагедия: накопил восемьдесят рублей на джинсы — и украли.

— Восемьдесят рублей за брюки? — ужаснулась мама. — Ведь джинсы — это брюки, правда? Или, может, по-старому?

— Какое — по-старому! Кто теперь помнит по-старому!

— Нет, но за брюки… Разве бывают такие цены?!

Наивность мамы беспредельна. С нею трудно разговаривать, потому что ей все нужно объяснять с самого начала, на что у Вольта просто не хватает терпения. Совсем недавно, например, она наконец узнала про Высоцкого. Пришла и сообщила торжественно: «Есть, оказывается, такой поэт-песенник, который сам и слова пишет, и музыку, и исполняет. Высоковский, кажется. Тебе что-нибудь говорит такая фамилия?» Сказать про Высоцкого «поэт-песенник»! Но у мамы удивительная стилистическая глухота. Вольт тогда в ответ смог только глухо промычать. Пусть уж еще через год до мамы дойдет новость, что Высоцкий был, а не есть.

Большей частью, такое абсолютное незнание жизни Вольта раздражает, хотя, если подумать, умудриться не слышать про Высоцкого — удивительное достижение, о маме можно рассказывать как о достопримечательности, все равно как если бы у нее сердце располагалось с правой стороны.

Пожалуй, даже Грушева решила, что просвещать маму — слишком тяжкий труд, и обратилась к Вольту:

— Ну как там у вас моя заказчица. Ингрида Игоревна? Эффектная женщина. Наверное, все мужчины у ее ног. Не при Наденьке будь сказано.

При мне можно все говорить. Меня его бабы совершенно не интересуют. Каждый получает, что заслуживает.

Откуда взялись «его бабы»? Вот уж на что Вольт не тратит времени. И что за многозначительное «что заслуживает»?!

— А я вас сейчас поражу! — вдруг без всякой связи сообщила матушка. — Меня сегодня ночью кусал комар! Вы подумайте: в октябре! Раньше и летом такого не было, чтобы в центре города комары! А вас не кусают, Элеонора Петровна?

— Меня? Нет!

— А меня кусают! Видно, такая я вкусная!

Даже и непонятно почему, но последняя фраза прозвучала для Вольта как гвоздем по стеклу. А матушка повторила победоносно:

— Да, такая я вкусная!

Слава богу, доел. Но из-за дурацких разговоров все удовольствие испортилось — не заметил, как и съел любимые грибы. Вольт и сам знал, что это в нем крупный недостаток: другой бы не обращал внимания, и пусть бы матушка хвасталась, какая она вкусная, — в крайнем случае слегка бы улыбнулся. А у Вольта почти спазм! Надо быть спокойнее, толстокожее. И ведь, пожалуй, никто не подозревает, что он так реагирует, а уж матушка не подозревает точно: он же умеет сдерживаться, а потому слывет совершенно невозмутимым.

И, подтверждая свою репутацию, Вольт поблагодарил за ужин, потом, приятно улыбаясь, распрощался с Грушевой. А когда ушел к себе, почувствовал, что снова колет в сердце — от вечной сдержанности, от чего же еще! Даже не смог сразу приняться за работу.

Отец тоже очень умеет сдерживаться — они с Вольтом и внешне похожи, и по характеру, видно, тоже. Сдерживался-сдерживался — и вдруг ушел, завел себе новую жену. Вольту было тогда семь лет, он ничего не понимал, и пришлось ему очень плохо. Он сделался таким нервным, что его стал преследовать навязчивый страх: будто мама по дороге на работу попадет под машину. Маме пришлось зарабатывать копиями: творческая работа не кормила, а то, что присылал отец, было необходимо, но недостаточно, как говорят математики.

Каждое утро, приходя в копийную мастерскую, мама звонила домой, что доехала благополучно. Он был приторно ласковым, без конца лез к маме с поцелуями и называл «кисанькой». Она до сих пор вспоминает о детских его ласковостях с умилением и сожалением: куда все девалось? Вольт старается не вспоминать, а если все-таки вспоминает, то удивляется: неужели таким мог быть он?! Кто из его теперешних пациентов, получив от него волевой посыл, поверит, что их вечно уверенный и оптимистичный Вольт Платоныч доходил когда-то до навязчивых страхов?! Ну что ж, он создал себя сам: и координацию движений — настольным теннисом, и волю — недовольством собой…

Теперь-то Вольт если не оправдывает, то во многом понимает отца: если тому часто приходилось выслушивать что-нибудь вроде «такая я вкусная»… А жуткий беспорядок в доме? Отвращение к хозяйству? Неуклюжесть?.. Но нет, тоже не так все однозначно. Среди старых маминых бумаг Вольт однажды нашел «Приказ по вверенной мне семье»:

1) В ознаменование 29-летия Ники Самохрапийской объявляю ей благодарность и премирую СТА рублями для удовлетворения индивидуальных запросов по ее усмотрению. 2) Выделяю еще СТО рублей на устройство двухдневного фестиваля.

3) Объявляю коллективный выезд на лоно природы для воссоединения ныне разрозненной семьи.

4) Прием поздравлений, подарков и приветствий назначаю в течение всего 25/V до 24.00 включительно. Дети грудного возраста поздравляют в удобное для них время.

В несчастных семьях такие приказы не издаются.

Трогательная и выплывшая из прошлого подробность: мама уже тогда здорово храпела — Ника Самохрапийская. А то, что отец звал в лучшие времена маму Никой, Вольт знал и раньше. Вторая его жена тоже Нина — надо же такое совпадение! — Нина Павловна. Ее отец зовет: Ну-ну. Удобно произносить со множеством интонаций: Ну-ну! — Ну-ну? — Ну-ну-у?!

В чем нужно отдать маме должное: она никогда не настраивала Вольта против отца! Кстати, и на алименты не подавала, а отец джентльменски присылал каждый месяц деньги.

На алименты она не подавала, «чтобы не гулял за ним исполнительный лист». Но это не мешало маме отказывать в разводе и писать заявления во все инстанции. Это, конечно, было большой ошибкой, хотя делала это мама, Вольт убежден, не от злонамеренности, не от мстительности, а от той же беспредельной наивности, с какой теперь она не верила, что обыкновенные штаны могут стоить сто рублей новыми деньгами или даже больше. Она действительно думала, что отцу объяснят необходимость сохранения здоровой советской семьи, он все осознает и произойдет совсем как в том Приказе: воссоединение ныне разрозненной семьи. Не от злонамеренности, но отцу от этого не было легче: в насильственное воссоединение тогда верила не только мама, и отцу объявляли партийные выговоры, Нину Павловну не прописывали в московской квартире и участковый предупреждал о нарушении паспортного режима. Не говоря уж о том, что они не могли поехать вместе на курорт, за границу. В результате отец свою бывшую жену возненавидел и не хотел ничего о ней слышать: не отвечал на письма, не заходил, когда бывал в Ленинграде, а вызывал Вольта по телефону. А мама каждый год слала ему поздравления ко дню рождения — наивность ее не могло поколебать ничто…