Летит, летит ракета... - Алекс Тарн

— Мильонз! — в ужасе шептал Чук.

Для большей наглядности он распластывался на полу, а Гек, сделав зверское лицо, заносил над головой друга воображаемую мотыгу.

— Мильонз! Не надо!..

— Молчать! Тьфу на вас! — гневно вскричал Хилик. — Как вы могли подумать такое на товарища Сталина? Дураку понятно, что на тех ваших портретах был кто-то другой. Может, и не человек даже, а божок какой местный, опиум для народа. Понятно?!

Таиландцы робко смотрели на него снизу. Им нравилось здесь, но уж больно не хотелось умирать под мотыгой.

— Это точно не он! И я могу это доказать, — сказал Кофман, выкладывая свой последний, решающий аргумент. — Если бы товарищ Сталин был ваш, таиландец, то еще куда ни шло. Но он точно не таиландец. Он нам подарки присылал, я видел! Товарищ Сталин — немец!

“Туннель, — подумал Меир. — Я так и думал. Но какой длинный…”

— Ладно, посмотрел и хватит, — Хилик Кофман опустил занавеску и препроводил связанного пленника назад на топчан.

— Мм-мум… — умоляюще промычал Меир.

Хилик с сомнением покачал головой. Проклятый пацифист видел слишком много. Оставить его в живых означало подвергнуть угрозе успех всей операции. Хотя, с другой стороны, жаль парнишку… “Жаль, жаль… — мысленно передразнил он. — А мирный труд тебе не жаль?” Настоящая беспощадность к врагам начинается с беспощадности к самому себе. И даже к своим друзьям.

Как ни крути, а придется пристрелить дурачка. Лучше всего во сне, чтоб не успел ничего понять, чтобы смерть была легкой. Вот успокоится, заснет, а там и… Ага, успокоится он вот так, с кляпом во рту…

— Мм-уу…

— А кричать не будешь?

Меир отчаянно замотал головой. Кофман вынул кляп, сочувственно понаблюдал, как пленник ворочает онемевшей челюстью, как пытается сглотнуть, налил в кружку воды, поднес к губам Меира — на, пей. Горовиц пил, вытянув шею и судорожно дергая кадыком.

— И кой черт тебя в поля потянуло… — с досадой сказал фермер. — Сидел бы дома, ничего бы не случилось.

Меир оторвался от кружки. Вкус во рту был по-прежнему омерзительный.

— Зачем вам этот туннель?

— Зачем, зачем… так тебе все и расскажи… Хилик помолчал и кивнул на прислоненный к стене карабин “курц”. — Вон зачем. Кто-то ведь должен защищать мирный труд, тебе не кажется?

— Вы собираетесь убивать людей? — ужаснулся Меир-во-всем-мире. — Стрелять и убивать?

— Не людей, а врагов, — поправил Хилик. — Врагов!

— Но они не виноваты! Они живут в осаде. Им не дают высунуть носа из Полосы. Армия блокирует доставку грузов.

— Оружия, — поправил Хилик.

— Там не хватает жизненно необходимых продуктов, сырья…

— Сырья? Свежих кишок им не хватает для полосования, — покачал головой Хилик. — Знаешь, что такое полосование, пацифист?

— Полосование? — неуверенно переспросил Меир. — Древний народный обычай?

— А-а, что с тобой говорить… — Кофман махнул рукой. — Древний народный обычай… У меня другой обычай, пацифист. Если враг не сдается, его уничтожают. Слышал такое?

К изумлению Хилика, Меир-во-всем-мире кивнул.

— Приходилось…

“Вот те на! — подумал Кофман. — Откуда этому гомику-гномику знать про совет товарища Сталина?”

— Интересно, каким это боком, — произнес он вслух. — Ты что, понимаешь по-немецки?

Меир недоуменно вскинул брови.

— При чем тут немецкий? Я слышал это от своей покойной бабушки. У меня была очень странная бабушка, господин Кофман. Очень странная… — он улыбнулся неожиданному воспоминанию. — Даже имя у нее было крайне необычным. Шахида Рабинович, представляете?

Хилик Кофман поперхнулся. Встав с топчана, он сделал несколько неверных шагов, вернулся, снова сел рядом с Горовицем, покрутил головой, снова встал, отошел к противоположной стене, постоял там, что-то бормоча себе под нос, и снова вернулся на топчан. Представлял ли он себе Шахиду Рабинович… Еще как! И не только представлял, но и хорошо знал. Хилик знал Шахиду Рабинович лучше, чем любой другой женский инвентарь, с которым ему когда-либо приходилось иметь дело после работы. И свое “крайне необычное” имя она получила тем же передовым методом газетного тыка, что и он сам: просто в ее случае палец дежурного секретаря попал сначала на заметку о ликвидации группы террористов, а уже потом на фамилию редактора.

Шахида была ровесницей Хилика, одной из пятерых малышей, целовавших в то памятное утро сапог товарища Сталина. Они дружили, затем дружба как-то естественно переросла во что-то еще более близкое. Последнее лето перед армией они даже не возвращались в барак: днем работали в поле, а затем оставались там же и ночь напролет самозабвенно пользовались инвентарем друг друга. Они и в армию планировали уйти вместе, но на медосмотре выяснилось, что Шахида беременна, так что пришлось расстаться раньше.

Последняя ночь перед отъездом Хилика прошла странно. Шахида почему-то плакала и молчала, да и сам Хилик тоже ощущал какое-то неудобство и стеснение, природу которого не понимал. Когда забрезжил рассвет, Шахида обеими руками вцепилась в Хиликово плечо и начала говорить, быстро, слитно и много. Она говорила страшные вещи. Например, о том, что ей не хочется расставаться, что у них будет ребенок, что она не согласна с тем, чтобы имя этому ребенку дал палец дежурного секретаря.

— Это мой ребенок, Хилик! — шептала она, захлебываясь словами. — Пусть они ковыряются своими кривыми пальцами в своих кривых носах, а не в моем ребенке! Достаточно того, что меня зовут Шахида, будь она проклята, эта газета! Хилик, милый, давай уйдем отсюда, слышишь? Уйдем и будем жить вместе, построим дом… я узнавала, сейчас дают участки в долине, Хилик…

Хилику хотелось зажать уши, но он выслушал все до конца. Он полагал своим долгом разъяснить товарищу Шахиде Рабинович суть ее чудовищных заблуждений. Когда ему удалось, наконец, вставить свои несколько слов в бурный поток Шахидиной речи, они прозвучали гневной отповедью разрушительному чувству С, столь неожиданно проявленному товарищем Рабинович.

– “Мой ребенок”! — возмущался товарищ Кофман, сидя на ковре из кукурузной соломы. — “Мой”! Как ты могла даже вымолвить это слово? Начинается с ребенка, а кончается чем? Дом у тебя тоже “мой”? И участок? И инвентарь? Это не просто чувство С, товарищ Шахида, это чувство С, полностью овладевшее твоим нестойким сознанием! Отсюда и до, страшно сказать, Э остается всего один шаг. Я советую тебе, товарищ Шахида, хорошенько подумать, прежде чем выкладывать эти рассуждения перед своими товарищами!

Товарищескую критику товарища Кофмана товарищ Рабинович выслушала, закрыв руками лицо. Она и ушла так, даже не попрощавшись. Больше Хилик ее не видел — на следующее утро он уезжал на призывной пункт. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать. Зато сейчас — шестьдесят четыре. Возможно, поэтому некоторые детали того разговора вопринимались теперь как-то… Хилик поискал подходящее слово и не нашел.

— Что с вами?

— А? Что?.. — очнулся Кофман.

Он сидел в своем собственном подвале. В подвале своего собственного дома. На своем собственном топчане.

— Расскажи-ка мне о своей бабушке, — сказал он, глядя в пол. — Сдается мне, что мы с нею встречались.

— Это навряд ли, — Меир улыбнулся. — Вы все-таки фермер, а она сельскую местность ненавидела. Из города ни ногой. И вообще, тут, насколько я слышал, была коммуна, а вы — бывший коммунар. Это правда?

— Коммунар не бывает бывшим, — глухо отвечал товарищ Хилик Кофман.

Меир пожал плечами.

— Тем более. Потому что мир не видел большей собственницы, чем моя бабушка. Не дай Бог, кто-нибудь случайно брал принадлежащую ей вещь хотя бы на время… скандал был обеспечен!

— Ей принадлежало много вещей?

— Ей?! — Меир рассмеялся. — Много ли вещей у миллиардеров? Одних океанских яхт у нее было три. Частные самолеты, дворцы по всему миру. И все ей казалось мало. Такую ненасытную стяжательницу надо еще поискать! Моя бабушка выходила замуж трижды и каждый раз за еще большего магната. После чего успешно вгоняла этих старых хрычей в гроб своим несносным характером.

– “Старых хрычей”… — повторил Хилик с оттенком горечи. — Один из них был твоим дедом.

— А вот и нет, — возразил Меир. — Своего деда я не знаю. Бабушка выходила замуж, уже будучи беременной. Ее первый восьмидесятилетний магнат не мог иметь детей, но ужасно хотел наследника.

— Бьюсь об заклад, что имя ребенку она выбрала сама, — задумчиво сказал Хилик.

— Действительно так. Она назвала мою мать Иехиэлой, Хилой. Странное имя для девочки — Хила… Господин Кофман, может, вы все-таки развяжете мне руки? Плечи болят. Я клянусь, что не убегу.

Хилик достал нож и смерил Меира-во-всем-мире новым оценивающим взглядом. Это чудо-юдо могло и в самом деле оказаться его собственным внуком. Еще одна собственность бывшего коммунара Хилика Кофмана. Не лучшего качества инвентарь, прямо скажем. Гомик, пацифист, бездельник, руками работать не умеет. Да и внешне… Хилик прищурился, пытаясь разглядеть в щуплой комплекции Горовица следы могучего строения Мотьки Мотыги… Нет, ничего не взял от прадеда, ни капли.