Летит, летит ракета... - Алекс Тарн

В поселок Хилик возвращался налегке. Все его личное имущество легко размещалось даже не в вещмешке, а в кармане гимнастерки и составляло ровно один предмет: лысую от многолетнего использования зубную щетку. С нею он уходил в армию, ее же он намеревался сдать на общественном складе в обмен на новую. Отпустив штабной джип, подкинувший его до торчавших посреди пустыни новостроек будущего города N., Хилик двинул напрямки, через поля в направлении милых сердцу бараков Матарота.

Стояла чудесная, хотя и несколько знойная летняя погода — градусов шестьдесят по Цельсию в тени. “Ага, где ее здесь возьмешь, тень, посреди хлопкового поля?” — добродушно подумал Хилик и полной грудью вдохнул родной воздух, в котором привычные запахи дуста и коровьего навоза мешались с чем-то другим, незнакомым. Наверное, какое-то новое удобрение… много же он пропустил… Одиннадцать лет — не шутка. Ничего, наверстаем.

По полю, растянувшись жидкой цепочкой, шли люди в надвинутых на лицо широкополых шляпах-масках и опрыскивали посевы. “Нет, не удобрение, скорее инсектицид, — определил Хилик. — Вот сейчас и спросим”. Он махнул ближайшему широкополому, чтоб подошел.

— А чем это вы, товарищ, теперь опрыскиваете?

Товарищ сдвинул с лица маску. Лицо его показалось Хилику незнакомым. Странно. В Матароте все знали всех. Товарищ широко улыбнулся и поклонился.

— Ахрю-джамма, — дружелюбно произнес он. — Хрю-эммо.

“Полосенок…” — похолодел Хилик. Но что могли делать полосята на поле матаротской коммуны? А ну как это и не инсектицид вовсе, а диверсия? Да нет, какая может быть диверсия среди бела дня… И потом, сжечь намного проще, чем опрыскивать. Нет, точно не диверсия. Он резко повернулся и бегом бросился в поселок.

В секретариате за столом сидел сильно постаревший Мотька-Мотыга и вписывал цифры в конторскую книгу, с очевидным трудом удерживая карандаш в толстых узловатых пальцах. Увидев Хилика, он поморгал, затем осторожно положил карандаш и встал, распахивая объятия.

— Вернулся… хоть ты вернулся… эх, Хилик…

В уголке Мотькиного глаза образовалась слеза, немного помешкала и скатилась в совсем седые уже усы. На сердце у Хилика защемило: он даже не представлял себе, что могучий Мотька-Мотыга способен плакать.

— Товарищ Мотыга, — сказал он, слегка отстраняясь. — Зачем вы продали им хлопковое поле?

Мотыга помрачнел, вернулся за стол и оглядел его с явным отвращением.

— Чертов карандаш…

И в самом деле, ушлый карандаш успел скатиться на пол, словно испугавшись нового непрофессионального контакта с грубой Мотькиной рукой. Крякнув, Мотька полез под стол. Хиликово сердце заныло от недоброго предчувствия.

— Товарищ Мотыга?

— Это по-прежнему наше поле, Хилик, — донеслось из-под стола. — Поле наше, а работают на нем полосята. По решению общего собрания, ты не думай.

— Вы приняли в коммуну полосят? Сколько?

— Это наемные работники, Хилик…

Мотыга вылез, наконец, из-под стола. Лицо его было багровее стоящего в углу знамени с вышитыми на нем серпом, молотом и лицом товарища Сталина.

— Наемные? — переспросил Кофман, не веря своим ушам. — Наемные работники на нашем поле? Разве это не эксплуатация?

Хилик намеренно произнес ужасное слово полностью, целиком, а не просто обозначил его первой буквой. Ужасные обстоятельства требовали ужасных слов. Из горла Мотьки-Мотыги вырвалось сдавленное рыдание. Он хрястнул кулаком по столу, переломив его при этом надвое.

— Да! — закричал он своим прежним, громовым голосом, который когда-то наводил ужас на врагов и тешил друзей в поле и на концертах матаротского хора. — Да! Это эксплуатация! А что ты предлагаешь делать? У нас некому работать, Хилик! Некому! Все молодые разбежались! Все до одного!..

Последующий рассказ Мотыги поверг Хилика Кофмана в полное смятение. По словам Мотьки, все началось с первых призывов в армию. Молодые уходили и не возвращались, исчезали, будто их поглощала земля. О гибели солдат в Стране принято извещать родственников. У матаротских коммунаров таковых не имелось, так что можно было предположить определенную путаницу с доставкой похоронок. Но даже это предположение не объясняло стопроцентного количества исчезновений. Армия просто не несла таких потерь.

Обеспокоенные матаротцы решили провести собственное расследование. Двенадцать наиболее смышленых разведчиков-коммунаров отправились в разные точки Страны на поиски пропавших. Увы, через год стало ясно, что пропали и эти. Неведомый внешний враг безжалостно косил птенцов матаротского гнезда, стоило им лишь вылететь наружу. Как всегда в трудных случаях, обратились за советом к товарищу Сталину, но письмо вернулось с загадочной пометкой “выбыл без права переписки”.

Это трагическое известие вызвало волну инфарктов и инсультов среди ветеранов Матарота. Недостаток в рабочих руках ощущался и до того, но теперь стал просто критическим и угрожал немедленным крахом всего хозяйства. После бурного обсуждения собрание постановило в качестве временной меры пригласить наемных работников.

Нанимать пришлось больше, чем думали вначале: позор Э не лучшим образом повлиял на физическое и духовное здоровье коммунаров. Те, в распоряжении которых еще находились сталинские карабины “курц”, не сговариваясь, застрелились в ночь после собрания. Их похоронили рядом с жертвами новой волны инфарктов и инсультов.

— Нас осталось совсем немного… — тихо проговорил напоследок Мотька-Мотыга. — Ты единственный, кто побывал снаружи и вернулся… расскажи, что там такое творится?

Хилик пожал плечами.

— А что там может твориться, Мотыга? Там тупик. Буржуазный тупик. Слушай, а помнишь, была тут такая вредина Роза Лихтенштейн? Она как — все еще вредничает, или тоже застрелилась?

— Заболела, — вздохнул Мотька. — Наверно, от расстройства. Говорят, это стимулирует чахотку. Или заразилась от наемных.

— Выгнали, значит.

— Конечно. Ты же знаешь, мы тех, кто заразные, в хозяйстве не держим. А почему ты спросил?

Хилик снова пожал плечами. Он и в самом деле не знал, отчего это ему втемяшилось спросить именно про вредную Розу. Видимо, из-за вредности и запомнилась. Не повезло ей, значит. Всю жизнь в Матароте провела, а помирать снаружи выпало. Что ж поделать — нельзя рисковать здоровьем годных работников.

— Интересно, куда они потом идут?

— А черт их знает… — недоуменно ответил Мотыга. — Я слышал, есть такое заведение где-то около G. Типа приюта.

В городок G. Хилик Кофман выбрался года через три, на обратном пути из банка, где Матаротской коммуне отказали в очередной отсрочке платежей. Туберкулезная лечебница пахла нечистотами, овощным супом и умирающими людьми. Регистраторша справилась в книге и назвала номер палаты. Палата оказалась большой, на двадцать кроватей. Сначала Хилик не узнал Розу Лихтенштейн, но потом, когда она выговорила его имя, присмотрелся и обнаружил некоторое сходство. Стульев не было; он присел на краешек кровати и положил пакет с мандаринами на пол, потому что тумбочки не было тоже.

— Здравствуй, товарищ Кофман, — сказала больная. — Я очень рада, что ты пришел. Как хозяйство?

— Все хорошо, — соврал Хилик. — С хлопком закончили. Кукурузы много. И птичник в порядке. Все хорошо, товарищ Роза.

— Я очень рада.

— Как-то кровать у вас на проходе… — сказал Хилик, оглядываясь. — Почему не у окна? Там лучше и место свободное. Хотите, я попрошу?

— Нет, спасибо, товарищ. Это сейчас оно свободное, а еще два дня назад… И вообще, есть товарищи, которым у окна нужнее. А мне и тут хорошо.

Они помолчали, потом Хилик хлопнул себя ладонями по коленям в знак окончания визита. Чем дальше, тем меньше он понимал, зачем приперся сюда, к этой незнакомой умирающей старухе. Впрочем, крюк был небольшой.

— Мне надо ехать… выздоравливайте, товарищ Роза.

— Да-да…

Она вдруг привстала и, протянув вперед почти бесплотную руку, ухватила его за шею. От неожиданности Хилик качнулся вперед. Роза Лихтенштейн уткнулась носом в его макушку и вдохнула, словно нюхая — совсем как тогда, в детстве, перед портретом товарища Сталина. Хилику стало неприятно, он высвободился и встал.

— Извини, товарищ, — сказала больная, откидываясь на подушку. — Извини. Передай привет товарищам в Матароте.

Привета Хилик, понятное дело, передавать не стал — незачем было, да и некому. Матаротское хозяйство доживало свои последние дни. Из столицы приезжали судебные исполнители, описывали имущество, технику, скот, птицу. Землемеры размечали участки на продажу. Странным образом банкротство терпел не прогнивший буржуазный мир, а именно Матарот — предполагаемое светлое будущее человечества. Когда осела пыль, поднятая землемерами, кредиторами и судебными исполнителями, выяснилось, что от коммуны остался лишь небольшой клочок земли, две пары рук, которых с избытком хватало для его обработки и портрет товарища Сталина в сапогах и праздничном кителе.