В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева

языка. Читал бы стихи Поля Элюара и ухаживал за хорошенькими парижанками.

Тут кто-то вспомнил, что на банкете в честь труппы из «Комеди Франсез» Олег Ефремов, слегка перегрузившись водочкой, подошел к примадонне и со всего размаху шлепнул её по заднице.

Та взвизгнула, но, обнаружив за спиной добродушно улыбающегося известного режиссёра, пришла в неописуемый восторг.

* * *

На следующий день Хельмут позвонил мне и сказал, что заедет в шесть. Не успела я возразить, как он повесил трубку. Это была его манера разговаривать – коротко, ясно, как приказ.

Первым, с кем мы столкнулись в фойе Большого театра, был мой отец. Он приветливо поздоровался с Хельмутом за руку, сухо кивнул мне и, взяв под локоток какую-то дамочку, направился в зал. За ними на почтительном расстоянии шла охрана.

Наши места в партере по случайности оказались на одном уровне с его ложей. Я, с трудом различая в темноте лица, сумела рассмотреть спутницу, сидящую справа от отца. Это была министр культуры Екатерина Фурцева.

Слушая арию Бориса Годунова, я осторожно поглядывала сбоку на своего нового знакомого. Он настолько выпадал из круга моих московских друзей, что казался пришельцем с другой планеты. Акцент, сердечная улыбка, а главное, особый строй души – бывший военный лётчик, он вёл себя на земле как временный гость, – всему радовался, ничего не принимал близко к сердцу, ни к чему не привязывался и ничем не дорожил.

Ощущение нереальности было таким сильным, что я невольно прикоснулась к его руке. Тотчас он сжал мою нежно и крепко и не выпускал до антракта. Стало скучно слушать об окровавленных мальчиках в видениях цареубийцы.

– Поехали ко мне, – просто сказал Хельмут.

Если бы он в тот момент предложил поехать на Северный полюс или в африканскую пустыню, я бы отправилась за ним не раздумывая.

Мы зашли в правительственную ложу попрощаться.

– Я тебе вечером попозднее позвоню, – пообещал отец. – Есть разговор.

Прекрасно зная, о чём пойдет речь, я пропустила это мимо ушей.

* * *

От Большого театра мы пошли вверх до площади Дзержинского. Хельмут снял с себя чёрный мохеровый шарф и накинул мне на плечи.

– Хорошее начало, – грустно улыбнулась я, – я в нём как вдова.

– Это не простой шарф, волшебный, – сказал он, – спас меня однажды, когда я в далёком прошлом катапультировался и провалялся в лесу несколько дней. Без него я бы пропал.

Было тихо, безлюдно, умиротворённо.

Хельмут осторожно привлёк меня к себе.

Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, под памятником Дзержинского.

– Под верной охраной, – пошутил Хельмут.

Думали ли мы в ту сказочную ночь, что карающая рука рыцаря внутреннего порядка дотянется и до нас.

– Пойдём отсюда, – сказала я. – Не люблю это место.

– Смотри, снег! – радостно воскликнул Хельмут.

Я оглянулась и ахнула – площадь покрылась чистым, сверкающим голубизной пушистым одеялом.

– Айда глазеть на вечернюю Москву, – сказала я.

* * *

Так начался наш роман, и жизнь пошла – сплошной полёт – на взлёте и на срыве! Будто чувствуя, что оборвётся это сумасшедшее счастье, мы пили его горстями.

С этого дня я бросила вызов близким, властям, самой судьбе. Принялась ломать, подгонять под любовь свою жизнь.

Не было сомнений ни у меня, ни у Хельмута в чувствах – сильных, губительных, фатальных. В глубине души мы понимали, что идём по тонкому льду. Это придавало нашей любви горьковатый привкус и делало её ещё крепче, больнее и отчаяннее. Бьющая через край, она казалась нам всепобеждающей.

В то время я не ходила, а летала. «Не прелестничай!» – говорил мне Хельмут вместо «не кокетничай». Но я именно прелестничала.

Хотя наши сердца были открыты друг другу и мы не пытались самоутверждаться по принципу «кто кого», поначалу не все шло гладко. Слишком разными мы были по характеру и воспитанию, а в чувствах нетерпеливы. К тому же всякий намёк на обывательское благополучие вызывал во мне протест. Уберечь наши отношения, которые рисковали закончиться в любую минуту, было непросто. Но Хельмуту это удавалось. Наступив на своё мужское самолюбие, он смирился с нашей несовместимостью.

Помню, он брал мою студенческую тетрадь с конспектами, единственную для всех предметов. В ней не было ни начала, ни конца, записи иногда шли вкруговую, и разобраться в этом кошмаре могла только я. Хельмут долго и внимательно вчитывался и, отложив тетрадь, говорил: «Личность, ничего не скажешь!» Я же при виде его аккуратных записей лекций военной академии презрительно фыркала, называя это признаком ограниченности.

У Хельмута было замечательное качество – всё, что он делал, он делал увлечённо, основательно и доводил до конца. Чистил ли ботинки – непременно до зеркального блеска, резал ли салат – ровными тонкими ломтиками, писал ли диссертацию, читал ли книгу – всё захватывало его полностью, принося радость не столько от результата, сколько от процесса. Я же была нетерпелива, спонтанна, эмоциональна и, берясь за что-то, редко доводила до конца.

– Не будь таким прилизанным немцем, – просила я.

– Не могу иначе, так воспитан, – оправдывался он.

Даже ел Хельмут, тщательно пережёвывая каждый кусок, и не переставал удивляться моей манере изящным движением аристократки отрезать кусочки и заглатывать их, почти не жуя.

– Ты маленький несносный крокодил, – говорил он. – Это плохо для здоровья.

– Здоровье моё в порядке, а жуют только коровы.

– Значит, я корова? – смеялся он.

– Нет, ты бык, – поправляла я.

– Будь хорошей девочкой, – просил он.

– Завтра, – обещала я.

– Ты язычница, в тебе нет никакого христианского послушания.

Он был прав, он во многом был прав, мой умный, рассудительный Хельмут. Но что я могла поделать со своими эмоциями, переполнявшими до краев?

– Красота и смиренность – лучшие черты твоего характера, – смеялся он, намекая на мою необузданность. – Ты – мустанг, в тебе наверняка Чингисхан или калмыцкий князёк сидит. На это я и попался, как воробей на мякину, – признавался он, любивший, как многие иностранцы, изъясняться идиомами.

Я фыркала, но не возражала. Родство с Чингисханом мне нравилось. Хоть и зверь был, но мужик – железная кость.

* * *

Воспитанию Хельмута, старше меня на много лет, я поддавалась плохо. На критику огрызалась:

– Прекрати топтаться своими фашистскими сапогами по моей нежной русской душе!

Он смеялся:

– Разве я похож на фашиста?

– Ты не похож ни на кого, ты инопланетянин, случайно залетевший в мою жизнь, – говорила я, обнимая его.

– Полетишь со мной на мою планету? – спрашивал он, прижимая к себе.

– Я с тобой полечу даже в преисподнюю, – серьёзно говорила я, глядя ему в глаза.

– В преисподнюю нам ещё рано. Давай сначала как следует нагрешим, –