В гольцах светает - Владимир Корнаков

Шмель встрепенулся, плавно взмахнул пером и уставился на исправника плутоватыми серыми глазками. Лицо у Шмеля длинное и узкое, на нем такой же длинный нос. Казалось, кто-то в сердцах схватил его щипцами за переднюю часть лица и вытянул вперед так, что на месте остались лишь маленькие глазки.

— То не имя, ваше благородие, — певуче, с мягким скрипом ответил он, — а прозвание.

— Прозвище, а не прозвание, — поправил исправник и приготовился снова зевнуть, но быстро прикрыл рот ладонью. Мимо окна шел здоровенный инородец в дохе из черного соболя. Глаза исправника загорелись. «Доха! Их императорское величество такой не нашивал! Не подумал бы, что в тайге... Что это за особа?»

— Ну, а как тебя по-христиански-то? — спросил Салогуб, рассеянным взглядом провожая инородца.

В эту секунду возле белоснежной юрты встретились два больших рыжих пса и без предисловий вцепились друг другу в глотки. Со всех концов к месту поединка спешили собаки. По земле уже катался разношерстный клубок.

— Евстюхой батюшка с матушкой кликали, — ответил писарь.

— Не кликали, а звали, — опять поправил Салогуб.

Из свалки вырвался желтый нес с оторванным ухом и с визгом бросился прочь.

— Ну и поделом, поделом, не лезь, коли не звали. Оторвали, говоришь, ушко-то.

— Никак нет, ваше благородие, вы изволили не заметить, ухи наши обои на месте. — Шмель для убедительности подергал себя за длинные уши. — А сюды мы не лезли. Нас сам господин голова, потомок кровей князя Гантимурова, самолично определили, а инородцы тутошние на суглане утвердили нас в должности письмоводителя управы и уполномоченного тунгусского общества, стало быть, сделали общественным доверенным во всех делах.

— Ты о чем, служба?..

Из белоснежной юрты выбежала молоденькая девушка в алом шелковом халате. Она наморщила черные брови, изобразила на прелестном смуглом лице сердитую гримаску и, крикнув, топнула ножкой, но псы не повиновались ее голосу. Тогда она повернулась так стремительно, что подол халатика взвихрился, выше колен обнажив смуглые стройные ножки, и проворно скрылась за пологом.

— А чей это шатер, служба? — полюбопытствовал заинтересованный Салогуб.

— Энтот? — писарь причмокнул губами. — Гасюхи, стало быть, Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, уважаемого старосты Чильчигирского роду, — спохватился Шмель.

— Роскошный дворец у инородческого старшины.

Из юрты снова вышла девушка, на этот раз с небольшим ведерком в руках. Она без страха приблизилась к псам и окатила их водой. Разношерстный клубок распался, собаки с визгом и лаем пустились наутек. На поле битвы остался один рыжий кобель. Подняв искусанную лапу, он жалобно скулил. Девушка поставила ведро на землю, подошла к нему и прижалась щекой к морде. «Гм, что за чертовщина, — хмыкнул Салогуб, — Личико. Фигурка. Прелестное создание. Мадонна. А лобызается с этим... Тьфу...»

— Так, так, Пчелка, — промычал он, не сводя глаз с девушки, пока та не скрылась за пологом жилища.

— Вы изволили ошибиться насчет нашего прозвания, ваше благородие, — поправил Шмель. — Не Пчелка, а Шмель. Насекомое, стало быть, того же роду, только сам, а не сама.

— А за что же дали тебе такое прозвище?

— Наш покойный родитель, царство ему небесное, содержали пасеку, а мы возымели пристрастие к ульям, хотя ухаживать за этими животными душа претила — злые, как черти. Только мы не без понятиев. Обернем, бывало, руки и личность тряпкой — и к пчелкам. До того пристрастились, что каждую свою трапезу сопровождали медком. Ну и родитель наш, не к ночи будь помянута его душа... — Шмель набожно перекрестился и продолжал: — Ну, родитель ненароком и открыли нашу слабость, стало быть, застали вечерком возле улья. Отпотчевали наше тело лозами и прозвали трутнем. Мы, понятно, обиделись, потому какой мы трутень, коли сами добывали мед? И произвели себя в Шмели. Родитель наш согласились. Да и, стало быть, все одно насекомое того же роду, только прозвание приятственнее...

— Значит, любишь над чужим огнем руки погреть?

— Оно так, ваше благородие, чужой или свой, лишь бы теплее было, но тогда несообразительным были, все одно что глупый кутенок. А родитель наш добрейшей души человек...

— Гм, — Салогуб прильнул носом к стеклу.

Девушка снова вышла из юрты. В руках она держала кусок белой материи и темную бутылку, по всей вероятности со спиртом. Рыжий пес, приветливо махая хвостом, смотрел на милую хозяйку. Та подошла к нему, подняв полы халатика, опустилась на землю, взяла ею огромную лапу в свои хрупкие руки. Положив голову на ее колени, пес ласково пошевеливал хвостом.

— Ишь ты пристроился. Песья морда...

Откинув за спину черные тяжелые косы, девушка склонилась над псом. Ее высокая грудь коснулась собачьего носа, отвороты халата раскрылись — из-под них выскользнул черный человечек и повис на шнурке. «Кладезь противоречий! — воскликнул про себя изумленный Салогуб. — Еще и эта дурацкая образинка...»

Он снова перевел взгляд на полуоткрытую грудь девушки и постарался представить, как эта замусоленная фигурка покоится на нежной смугловатой коже.

— Чья будет эта барышня? Каким образом эта дивная роза взросла среди дремучей тайги?

— Это Вера Козьминична Доргочеева, стало быть, кровная дочка старосты рода Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, — поспешно ответил Шмель, угодливо обнажая желтые зубы. — А мать ее, стало быть, жена шуленги Козьмы Елифстафьевича, будет Агния Кирилловна Поташкина, кровная сестра жены местного управляющего золотыми приисками господина Зеленецкого, известнейшего человека во всей Иркутской губернии...

— Знаю, осведомлен, — перебил исправник.

— Так вот, стало быть, — с энтузиазмом продолжал Шмель, — летов шестнадцать назад, когда здесь появились теперешний управляющий и Козьма Елифстафьевич моложе были, Агочка... Агния Кирилловна, стало быть, по неизвестным причинам оказались одинехоньки в тайге. Потрафил на нее Козьма Елифстафьевич, на полубезжизненную... Ну и покидались тогда господин управляющий! Да Гасюха не из тех, чтобы упустить такую раскрасавицу, да и сами Агния Кирилловна категорически и не за какие блаженствия решили не возвращаться в сродственный дом. Козьма Елифстафьевич заплатили управляющему разбогатейший калым, но из рук своих пташку не упустили... Ах и красавица были Агния Кирилловна! Не бабочка, а изюмчик! — вздохнул Шмель, качнувшись всем телом.

— Ну, а дочка шуленги еще не замужняя? — поинтересовался Салогуб.

— Вера Козьминична, стало быть? Просватана за нашего многоуважаемого голову инородной управы, наследника кровей Гантимуровых... А жалко Веру Козьминичну! Непорочная девица. Чистой воды капля.

«А неплохой вкус у их сиятельства», — заключил исправник про себя.

— И она по согласию идет за него?

Шмель замялся.

— Как-никак, наш голова — потомок князей Гантимуровых, стало быть, высокородных кровей...

Девушка встала и, оставив пса лежать с забинтованной лапой, скрылась в юрте.

— Ну да и Козьма Елифстафьевич не против войти в сродственные связи с ихним сиятельством. — Шмель снова вздохнул.

— А ты как же попал в эти дремучие края? — рассеянно спросил исправник, не выпуская из виду полога юрты.

— Я-то? А как преставились наш родитель, царство ему небесное, мы и отправились искать счастья. Хотели пристроиться на руднике, да, слава тебе господи, бывший писарь управы отдал богу душу и высвободил место. Ну, нас, стало быть, как понаторевших в энтом деле, и определили сюда. Здесь-то оно теплее.

Полог юрты приподнялся, высунулась нежная ручка и прелестное лицо. Ручка плавно поднялась — и к ногам пса упал кусок мяса. В ту же секунду полог опустился снова.

Салогуб стоял возле окна, но девушка больше не появлялась.

«А его сиятельство заставляет себя ждать», — отметил он и довольно громко проворчал:

— Где же эти чертовы старосты?..

— Шуленги Большого и Малого Кандигирских родов пребывают здесь, — живо ответил Шмель. — А Козьма Елифстафьевич выехал навстречу своим инородцам. Все они, стало быть, будут в управе.

— Ну, а купцы почему до сих пор не являются? Ведь ты упредил их.

— Точно так, ваше благородие. Они извещены нами. И, стало быть, будут с минуты на минуту.

Салогуб побарабанил толстыми пальцами по стеклу.

— Вот что, служба, — заключил он, отходя от окна, — заготовь мне подробный отчет о том, сколько было добыто пушного зверя в прошлом году и сколько было продано в ярмарку купцам-промышленникам. Представь копии торговых листов. Да постарайся сготовить немедля.

— Всегда рады стараться, ваше благородие, — сгибаясь, ответил Шмель.

Исправник остановился посредине комнаты, скучающим взглядом окинул обветшалые, почерневшие стены. Одна стена была сплошь оклеена всевозможными бумагами — пожелтевшими от времени и еще свежими, лишь крапленными пылью. Здесь были объявления, циркуляры, протоколы, газеты. Стена предупреждала и грозилась, скорбела и торжествовала, воздавала хвалу. Огромная Россия, жизнь которой отражали эти документы, казалось, билась в истерических конвульсиях. Почетное место среди бумаг занимал большой желтый лист, убористый типографский шрифт которого выражал мысли и дела Верхнеудинской городской палаты. Он гласил: «...собрались на заседание под председательством непременного члена Забайкальского по крестьянским делам присутствия во второй месяц войны... помолиться о даровании государю нашему и всему царствующему дому здоровья и преуспеяния...» Далее документ пространно повествовал о чисто мирских заботах и деяниях. «Согласно докладам волостных старост и имеющимся данным крестьяне трех волостей Верхнеудинского уезда неисправно исполняют губернские повинности, ссылаясь на отсутствие в семье кормильца, на непосильное бремя повинностей военного года... Разобрав и расследовав, по сему предписываем: уклоняющихся подвергать наказанию розгами от двадцати пяти до пятидесяти ударов, согласуясь с обстоятельствами... Пожелаем верховному вождю нашему одержания полной победы над вероломным врагом...»