Бульварная Молитва - Серафим Викторович Ларковский

из двоих вернулся. Разумеется, это был Женя. Напуганный, грустный и прячущий глаза. На лице его читалась такая непереносимая боль и страдания, что смотреть без сожаления было невозможно. К нему кинулся большой Бегемот, начал обнюхивать ноги и жалобно мяукать. Чехов не реагировал, а лишь виновато глядел на Коровьева, сзади которого клином выстроились Саша и Витя, сложив руки на груди. Солнце спряталось за облака, перекрыв любой источник света в этой квартире. Воздух окрасился серым, черный котенок слился со шкафом, небо за окнами показалось абсолютно белым и пустым. Чехов тяжело вздохнул, открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но тут же передумал и снова устремил взгляд в сторону от друзей. Тишина этих двух минут была равна шуму тысячелетия.

— Ты ничего не хочешь нам сказать? — наконец заговорил чей-то голос. — Оскорбляя Ваню, ты оскорбил всех нас. Мы ждем объяснений.

Адам дрогнул и обернулся, Булгаков вытаращил глаза и довольно улыбнулся. Витя, маленький и робкий Витя, не любящий спорить Витя, зависящий от Чехова Витя, Витя, которого никто не замечает, смело зашагал вперед, закинул голову вверх и облизнул бледные губы. Гордость и тепло разлилось по венам расстроенного прежде Коровьева, Базаров первый смог предъявить Жене что-то и прервать эту тишину, что уничтожала постепенно.

— Мне нет оправданий. Простите если сможете… Я просто слабый и неуверенный в себе человек. Мне стыдно. — разделяя каждое предложение паузой в несколько секунд, пробормотал Чехов.

— Мы тебя уже простили. Не стыдно признавать, однако мы подслушали, как ты ругался на этих троих и сделали выводы. — улыбнулся Базаров, в эти моменты казавшийся высоким и крепким как скала. Остальные подтвердили его слова довольными кивками.

— Где Ваня? — бегая глазами, прошептал Женя.

— В баре. Ушел, не доехав до квартиры. — Адам подхватил оборону Вити.

Чехов поднял глаза и шагнул назад к двери, пошатнувшись. Он знал, что просто так Есенин напиваться не уезжает, он знал, что жестоко поступил со своим лучшим другом, и в груди его разрасталось ужасное чувство. Чувство вины.

Есть прекрасное выражение- истина в вине. Понимать его можно по-разному, но все же «вино» тут уступает «вине». Нет чувства отвратительнее чем осознание, что какое-то ужасное событие произошло по твоей вине. В груди не достает воздуха, руки отказываются слушать тебя, а в голове стоят мысли о том, как бы все было хорошо, если бы не ты. Чехов представлял Ваню, склонившегося над рюмкой и понимал, что собственноручно загнал его в эту клетку, и осознание это уничтожало любые счастливые чувства. Ничего не говоря он ушел в свою с Есениным комнату, отодвинул ящик кровати и достал единственное во всем доме яркое, несмотря на спрятавшееся за облаками пугливое солнце- краски и белоснежный холст, купленный давным-давно. Он кинул на пол все необходимое, схватил толстую кисть и, поджав губы, начал водить синим цветом по светлой поверхности. Линии пересекались, расходились, появлялись абсолютно новые цвета… Глаза новоиспеченного художника наполнялись слезами, и с каждой вспышкой ненависти к своему бессмысленному существованию рождались новые повороты разноцветных полос. Глядя на эту картину, нельзя было точно сказать, что видишь, ведь каждый отслеживал в линиях свое. Женя создавал на холсте свою душу- бесконечную вселенную, наполненную бессмысленной чередой линий и пятен, хаотично летающих словно планеты. Дыхание сбивалось- полосы останавливались в абсолютно неожиданном моменте, слезы текли- синие цвета покрывали поверхность. В центре стал вырисовываться коричневый силуэт, вокруг которого это цветное безобразие и витало. По коричневой фигуре побежали слова кроваво-красного цвета. Это было одно единственное слово- вина. Вина, вина, вина, вина… Рыдающий и иногда падающий назад Чехов ощущал лишь ее… Женя уткнулся лицом в холодный пол и уснул под звук своих всхлипов, рядом с пугающей своим очарованием картиной.

— Очень красиво, вот только непонятно, на кой черт ты сюда приперся? А, точно, ты же понятия не имеешь, кто я! Иван Михайлович Хеттский, студент второго курса поэтической кафедры Литературного института имени Горького, ты же только с такими общаешься, да, Евгений Павлович?

Грубый голос стал первым, что услышал Чехов, проснувшись. Он обернулся и промычал что-то невнятное. На кровати лежал никто иной как Есенин, почему-то не снявший свою красную кожанку, ставшую уже неотъемлемым его атрибутом. Глаза выражали крайнюю жестокость, на губах не стояло веселой улыбки, к которой все привыкли- лицо окрасилось презрением. По Ване было видно, что, Женя в глазах его был лишь жалкой пылинкой, крапинкой без воли и чувства собственного достоинства. Чехов ногой подвинул картину в угол и подошел к кровати.

— Прости меня, Есенин.

— Для тебя я Хеттский. — он наигранно улыбнулся и снова состроил унижающее выражение лица.

— Ну уж нет! Ты Есенин, никакой не Хеттский! Мой лучший друг, поэт, оптимист и прекрасный человек! И я сделаю что угодно, чтобы ты меня простил! — закричал медик, хватаясь руками за плечи Вани.

— Ручки убери, принцесса. — засмеялся Есенин, и в сердце Жени возникла надежда на прощение, но она мгновенно исчезла, когда поэт прекратил смеяться и снова оглядел Чехова безэмоциональным взглядом. — Прямо-таки все?

— Абсолютно! — закивал Женя.

Если оценивать, что чувствует Ваня в этот момент, получится каша похлеще картины Чехова. Он действительно хотел снова наладить дружбу с Чеховым, уровень любви поэта к медику измерить невозможно было ни одним прибором, но чувство гордости жестокой стеной стояло между ними.

— Под окнами вечером мне споешь? — усмехнулся он.

— Как скажешь. — довольно ухмыльнулся Чехов и вышел из комнаты.

Есенин поднялся на локтях и поджал губы, понимая, что из-за его обычной шуточки Женя действительно может пойти петь под окнами, хотя Ваня в этом одновременно и сомневался. Зная, как Чехов испугался опозориться перед этими чопорными гениями, сложно было надеяться, что страха не появится в данной ситуации. Поэт успокоил себя этими мыслями и лег обратно отсыпаться после веселой ночи.

Мирно спавший в девять часов Есенин подскочил от какого-то резкого звука и прошептал ругательство, понимая, что происходит. В его комнату тут же ворвались Коровьев, Базаров и Булгаков и прильнули к окну, громко хохоча. Поэт растолкал их и открыл рот. Женя с булгаковской старой гитарой ударял по струнам, орав песню о любви без особого смысла и глубины текста. Верещал он так громко как мог, рубил по струнам так, что пальцы разрезались до крови. Голос у Чехова подготовлен не был, так что и высокие ноты брать не получалось, выглядело это невероятно смешно и мило. Есенин пробился через толпу и побежал вниз по лестнице.

— Жека, ты что делаешь? Я же пошутил! — он подбежал ближе и заулыбался.

— Все для тебя! Рассветы и туманы! —