Лев - Жозеф Кессель

В этот момент Сибилла и ее дочь не обменялись ни словом, ни взглядом. Интересно, понимали ли они сами, что на протяжении всего дня они вели между собой тайный и деликатный торг и, повинуясь инстинкту, заключили своеобразное перемирие, явившееся для них обеих счастливым компромиссом?

Когда трапеза закончилась, Буллит и его жена пошли за своими дорогими фотографиями.

Сибилла вернулась первой с большим плоским альбомом с ужасным матерчатым переплетом и золотым обрезом.

– Только не подумайте, что это я такой выбрала, – сказала Сибилла. – Меня наградили им. Я получила это в награду за хорошее поведение от пожилой дамы, начальницы нашего пансиона.

На лице молодой женщины витала умиленная полуулыбка. Она признавала, что ее альбом чудовищно безвкусен, но ей была дорога эта уродливая вещь как память о счастливых временах.

Несмотря на все мои честные старания, я был просто не в состоянии выразить что-либо выходящее за рамки шаблонной вежливости при виде этих скучных или обезоруживающе глупых фотографий. А вот Патриция проявила к ним живейший интерес. Было ли то следствием искреннего расположения к матери или своеобразной хитростью? Или же тот далекий мир, который был миром почти ее ровесниц, действительно как-то задел ее воображение и чувства?

Так или иначе, был ли интерес Патриции притворным или нет, но выглядела она вполне искренней. Она вскрикивала от удовольствия, от восторга. Она слушала, то и дело обращаясь к Сибилле за объяснениями. Непрестанно хвалила черты лица, прически, одежду, ленты одной воспитанницы, которая, как мне казалось, мало чем отличалась от других, но при этом ее звали Лиз Дарбуа.

Этот диалог прервался, когда вернулся Буллит. Он сказал, кладя на длинный узкий стол набитый фотографиями конверт из плотной бумаги:

– Я немного задержался, но, по правде сказать, никак не мог вспомнить, куда задевал это старье.

Буллит извлек из конверта несколько фотографий и разложил их, одна к другой, на столе.

– Серия первая, дамы и господа, – возвестил он. – Кинг с кормилицей.

– Не надо шутить, Джон, – сказала вполголоса Сибилла.

Она стояла, склонившись над фотографиями.

– Их так долго не извлекали из стола, – сказала молодая женщина. – Я даже успела позабыть, как это очаровательно. Вы только посмотрите!

Она протянула мне с десяток снимков. На них был изображен самый трогательный маленький зверушка, какого только можно себе представить, немного неуклюжий, с едва раскрывшимися глазами, с квадратной головой: он то лежал, свернувшись клубочком на худеньких ручках девочки, выглядевшей как младшая сестренка Патриции, то восседал у нее на плече, то спал у нее на коленях, то сосал молоко, жадно прильнув к бутылочке с соской, которую она держала в руках.

– И это в самом деле Кинг? – невольно воскликнул я.

Буллит взъерошил свои волосы, которые успели у него высохнуть и внезапно стали опять торчать в разные стороны. Он сказал, стесняясь умиления, которое делало его голос еще более хриплым:

– Даже я и то с трудом верю, что эта вот крохотуля…

– Я никогда не видела ничего более милого, более беспомощного и ласкового, – прошептала Сибилла.

Только Патриция ничего не говорила. И на фотографии она тоже не смотрела.

– В ту пору я бы с удовольствием ухаживала за ним, – продолжала Сибилла, – но Патриция никогда мне не позволяла. Когда я пыталась просто потрогать младенца-львенка, у нее тут же начинались приступы какой-то невероятной злости.

На мгновение лицо Патриции, такое спокойное в этот вечер, вдруг стало опять таким же неистовым, каким я его видел в цирке посреди бруссы, под деревом с длинными ветвями.

– Потому что Кинг был мой, – сказала она.

Я поторопился спросить:

– А здесь, что это такое?

На снимке из какого-то шерстяного свертка торчала половинка круглой мордочки с закрытыми глазами и двумя очаровательными ушками.

– Здесь он простуженный, – объяснила мне Патриция. – И я завернула его в мой свитер.

Она как будто успокоилась, но, когда я собрался снова задать ей вопрос, она сухо произнесла:

– Извините меня, я тогда была совсем маленькой. И сейчас уже все забыла.

Это было неправдой. Мне было известно это по тому, что Патриция сама же поведала мне, когда сидела между лапами Кинга. Она хранила в памяти все мельчайшие подробности детства львенка. Однако у нее не было никакого желания вспоминать о тех временах, когда он полностью зависел от нее, тогда как теперь, в этот самый момент, исполинский хищник совершенно свободный бродил вдали от нее в африканской ночи.

– Спрашивайте лучше обо всем, что вас интересует, у моего отца. Ведь фотографии делал он, – сказала Патриция.

Она снова обратила свое внимание на лимонно-желтый альбом. Сибилла составила ей компанию. Они уселись вместе в одно кресло и стали очень тихо о чем-то беседовать. А я теперь полностью сосредоточился – во исполнение единственного моего желания – на фотографиях, которые Буллит раскладывал передо мной на столе.

Они были рассортированы в хронологическом порядке. И я, переходя от одного этапа к другому, как бы смотрел в замедленном темпе фильм, и у меня было такое ощущение, словно я приобщаюсь к тайнам животной жизни, воочию наблюдаю за чудесным превращением выхаживаемого девочкой младенца-львенка в могучего, величественного зверя, чьи большие золотистые глаза под королевской гривой все еще стояли перед моим мысленным взором.

Маленький котенок. Большой кот. Совсем юный львенок. Хищник-подросток. Настоящий лев, но с еще не завершенными формами. И вот, наконец, тот Кинг, каким я увидел его несколько часов назад.

– И неужели потребовался один год для всего этого? – спросил я, посмотрев на даты, написанные на обороте каждой фотографии крупным почерком Буллита.

– Представьте себе, – ответил он. – Эти зверушки и растут быстрее нас, и силу набирают побольше нашей. Но их чувства от этого не меняются. Вот, сами можете убедиться.

Фильм продолжался, причем верить в реальность происходящего становилось все труднее и труднее.

Вот гигантский лев, сидящий в «лендровере» рядом с Буллитом или за столом между ним и Патрицией.

Вот грозный хищник, рвущий кибоко, которым его только что наказали, однако даже не пытаясь рычать на хозяина.

И он же, играющий с рейнджерами.

И он же, лижущий руки Сибилле.

Я только повторял как автомат:

– Невероятно!.. Невероятно!.. Невероятно!..

– Отчего же? – сказал наконец Буллит с некоторым раздражением в голосе. – У нас на ферме, когда я был ребенком, тоже жил лев, попавший к нам при таких же обстоятельствах, что и маленький Кинг. За пять лет он не тронул ни одного человека, будь то белый или черный, ни одного животного. А когда отца назначили на один пост в городе и нашего льва пришлось отпустить в бруссу, то прежде, чем сделать это, мы должны были научить его убивать.

– А это что? – спросил я. – И это?

На фотографии, которую я держал в руке, Кинг был изображен на поляне в компании других львов.

– Это я застал его во время одного объезда, – ответил Буллит. – Он играл с друзьями. Такое случалось с ним часто.

– Но он всегда возвращался, – сказала Патриция с кресла, где она сидела с матерью.

Голос ее прозвучал очень жестко.

Буллит небрежно собрал фотографии и как попало сунул их в конверт.

– Давайте поговорим немного с нашими дамами, – сказал он.

Сибилла расспрашивала меня о Париже, о Лондоне, о том, какие сейчас выходят книги, что показывают в театре, какие носят платья, какие в последнее время были концерты. Время от времени она вздыхала. И тогда Патриция прижималась к ней, а Сибилла гладила подстриженные в кружок волосы. И всякий раз, когда она делала этот жест, размытая тень на задернутых шторах повторяла его.

Буллит смотрел на жену, на дочь и с блаженным выражением лица затягивался дымом очень черной, привезенной из Индии сигарой.

IV

Когда я вернулся к себе в хижину, электрогенератор уже не работал. Однако один из слуг поставил на стол на веранде ветрозащитную лампу. Я устроился перед ней и стал перебирать в памяти события истекшего дня.

Нервы у меня были взвинчены. Как ни странно, но спокойный вечер, который я только что провел в бунгало, подействовал на них гораздо сильнее, чем приступы дурного настроения у Сибиллы и почти истерические сцены накануне. «Такая тишь да гладь, такая кротость, – говорил я себе, – явно не отвечают внутренней сущности этих троих людей, живущих под этой крышей. Штиль этот только кажущийся, в этой стоячей воде есть что-то нездоровое, опасное».

Как совместить это терпимое отношение Сибиллы к Кингу и неприязнь к нему, которую она продемонстрировала днем раньше?

А какой общий знаменатель можно найти для поведения Патриции перед альбомом ее матери и неистовыми играми с хищным зверем?

Лев-гигант снова завладел всеми моими мыслями. Это его грозный рев вдруг послышался мне в глубине ночной бруссы? Или это были отзвуки какой-нибудь далекой грозы? Или мне просто померещилось?