Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

— Скажи мне, Самуэль, кто занимается перевозками антиквариата? — спросил Армандо. — У нас столько разговоров о том, что из Италии запрещен вывоз произведений искусства, а с другой стороны, импорт ведь очень дорого стоит. Я право, не уверен, что все на выставке представляет действительную ценность, однако, надо сказать, что тут просто изобилие товара. Как он сюда попадает?

— Запомни, Армандо, если когда-нибудь, когда меня уже не будет на свете, ты услышишь, как говорят: «Неисповедимы пути Господни, но пути искусства — тем более», вспомни обо мне, потому что это я придумал. Ты, дорогой, еще не вполне осознал, что Италия — это демократическая республика, самая демократическая в Европе, до такой степени демократическая, что порою кажется, будто живешь при диктатуре, и когда поймешь это, тебя охватит невольная дрожь. Законы, регламентирующие импорт и экспорт ценностей культуры, были приняты не во имя гражданских свобод и соглашений Общеевропейского рынка, а прежде всего, во благоудовлетворение демагогии левых партий, которые сами не замечают фальши в собственной игре. Они хотят научить играть людей, не понимающих и не желающих понимать музыку, и зачастую даже не подозревающих о ее существовании. — Самуэль напустил на себя обычную презрительность человека, не понимающего этого мира. Ришоттани всегда при этом нервничал, но, будучи человеком скромного происхождения, с трудом переносил эти boutades[11] и не знал, как на них реагировать. — Это все равно, что предложить ослу икру. Да дай ты ему привычное пойло из отрубей, а уж если совсем хочешь осчастливить — морковку, ну, а для полного счастья — сельдерей. Понимаю, сейчас ты скажешь, что я — фашист.

— Да, уж никак не скажешь, что ты социалист, дорогой Самуэль.

— А бог с ними, — с досадой перебил старик, — но ты ведь знаешь литературу. Не помню, кто из великих сказал: «Не коммунист в двадцать лет — человек без сердца, но коммунист и в сорок — совсем уж безмозглый…»

Комиссар не нашелся, как возразить и примирительно произнес:

— Ладно, оставим философию и политику и вернемся к делу. Как же все-таки приходит сюда весь этот товар?

— Да как обычно. Иногда через посредника, человека вне всяких подозрений и коммерчески безупречного, нотариуса незаконности. Он обязуется дать водителю премиальные за транспортировку товара, удержав в свою пользу лишь небольшой процент. Отношения между посредником-клиентом и посредником-водителем — рукопожатие. Водитель никогда, или почти никогда не знает клиента, и наоборот. Единственный, кто в курсе всего, — это посредник. В случае непредусмотренного таможенного досмотра, он постарается как можно больше молчать. Если товар арестуют как, контрабанду или из-за формальностей, — ну, например, бумаги неправильно оформлены, — тогда посредник, проконсультировавшись с клиентом, подключит к делу юристов. Может быть и иначе: товар будет неопределенное время находиться на таможенных складах до выяснения, кто его адресат или отправитель. Самое забавное, что многие предпочитают именно этот способ транспортировки. Он намного быстрее законного, скандально известного своими бюрократическими проволочками. Представители Министерства культуры и Департамента изящных искусств появляются на таможне не чаще, чем раз в два месяца, чтобы проверить, почему это груз залежался. У нас, дорогой Армандо, так же, как и в промышленности, живучей и процветающей благодаря низкооплачиваемому труду и теневой экономике: нелегальность способствует процветанию и помогает исправить ошибки политиков, умерить вредные последствия их партократического эгоизма и глупости. Следует, наконец, избавиться об бесплодной партийной деятельности, которая всегда является самоцелью и совершенно бесполезна для страны. Как видишь, наши методы достижения целей далеко не ортодоксальны.

— Таким образом, ты подтверждаешь, что итальянцы только и делают, что нарушают законы. Тем и живут.

— Снова ты показываешь худшую сторону своей личности — полицейскую. Не забывай: Quod licet bovi, non licet Jovi[12]. Я еще раз повторю: народ всегда останется тем, что и есть, при любом строе и во все эпохи. Ты достаточно хорошо знаешь историю, чтобы понять: не народ ее пишет. Он от нее только страдает. Я так скажу: творить историю — это дело элиты, политической или финансовой, или и той и другой, или еще какой-то, — неважно, но всегда элиты, элиты интеллектуальной.

— А куда ты поставишь французскую революцию?

— Куда следует. На свое место. Французская революция начинает историю буржуазной элиты, т. е. буржуа, заменивших дворянство, а лучше сказать власть дворянства над народом. Но давай снова оставим эту дискуссию и вернемся к нашему посреднику. Это ведь основное действующее лицо в нашей отрасли. Без него такие страны, как Италия и Франция, где правит утопия, кончили бы параличом. Дорогой Армандо, тебе просто повезло, что твоя профессия позволяет чисто по-манихейски отличать добро от зла. С одной стороны — воры и убийцы, с другой — не воры и не убийцы. В моем мире все немного сложнее и неопределеннее, туманнее, здесь понятия добра и зла как-то теряют четкость и очертания и превращаются в некий симбиоз, когда все возможно до такой степени, что можно утверждать истину в качестве ее же отрицания.

Аннализа слушала старика как бы в религиозном экстазе, следя за ним ханжески-восхищенным взглядом. А Самуэль продолжал:

— Подумай, Армандо, ведь некоторые галереи и аукционы пользуются весьма солидной политической поддержкой, которую они получают за посредничество в финансировании политиков.

— А как это делается? — спросила Джулия, предупредив вопрос комиссара.

— Намного проще, чем может показаться. В этом случае тоже может выступить посредник, например, владелец картины, приписываемой Караваджо или еще какому-нибудь известному художнику. На самом же деле — это просто подставное лицо, которое и выставит полотно на аукционе. Естественно, постараются, чтобы картина по крайней мере соответствовала-школе Караваджо и могла «играть» на аукционе. В день распродажи аукционист, с согласия подставного лица, поднимет цену ну, скажем, до пяти миллиардов лир, что и будет уплачено одной из компаний, находящихся в зале, которая вполне легально (якобы) уплатит затем какую-то долю в пользу какой-нибудь партии. «Караваджо» на самом деле стоил всего десяток миллионов. Посредник получил сотню, несколько сотен пойдет потворствующему этой операции аукциону, а оставшиеся четыре миллиарда с мелочью — партии или коррумпированному члену парламента.

— А зачем же аукциону играть в такие игры, зачем рисковать? — удивился Ришоттани.

— Если идет крупная продажа по высоким ставкам, то это обычно связано с фирменным, известным аукционом. Все очень просто: в нашей профессии всегда, и притом в огромных количествах, нужны наличные, а компромисс открывает доступы к крупным кредитам, благорасположению политиков и благосклонности печати. Кроме того, не забудь о невероятной «бесплатной» рекламе аукциона, где был продан Караваджо, потому что подозревающая, недоверчивая публика все равно кончит тем, что поверит в подлинность картины: пять миллиардов за сомнительную вещь не платят. Дорогой мой Армандо, мир искусства — это старый потаенный мир, который в этом современном мире, привыкшем к огням рампы, может выжить лишь с помощью интриг и предательства. Как и у айсберга, все самое интересное этого мира скрыто от глаз. Прежде чем наша работа вновь обретет доверие и начнет процветать, не опускаясь до компромиссов, боюсь пройдет вечность.

Хорошая кухня развязала язык старому Самуэлю. Комиссар давно заметил эту слабость и всемерно старался ее использовать. Он даже подумал, что это его наблюдение может оказаться небесполезным и для его практики. Он интересовался не только историей стилей и возможностью отличить подлинник от фальшивки; его необычайно интересовала также процедура приобретения и продажи особо ценных предметов антиквариата. Но завтрак окончился, а с ним и разговор. Старик предложил вернуться в гостиницу, передохнуть и вновь встретиться в шесть вечера, чтобы закончить осмотр. Ришоттани, Джулия и Самуэль направились в «Эксельсиор», Аннализа и Чезаре решили немного прогуляться.

Когда они вошли в номер, Джулия кокетливо приподняла юбку и спросила:

— Тебе нравятся мои трусики, Армандо? Для тебя купила.

Его взгляд скользнул по ее ногам, обласкал бархатистую плотность бедер. Восторг охватил его. Он лишился дара речи и почувствовал, как кровь ударила в виски. Ему захотелось овладеть ею, проникнуть в нее, исчезнуть в ее чреве, стать эмбрионом. Он чувствовал к Джулии нечто такое, что никогда и ни к кому не чувствовал и не почувствует, потому что знал — она его последняя любовь, последний заслон на пути к смерти, последняя женщина из страны грез. Какое-то отчаяние было в этой его страсти, отчаяние и надежда, которые сменяли друг друга с ритмическим постоянством медленно раскачивающегося маятника. Армандо понимал, что между ним и смертью оставалась только Джулия с ее крепким гибким телом, Джулия, возвращавшая его к жизни и вновь дарившая ему молодость, мечты, Джулия пугающая и вселяющая мужество, вызывающая сомнения и тут же рассеивающая их, заполнявшая каждый миг его жизни, не покидавшая его ни в надеждах на лучшее, ни в отчаянии.