Дитя мрака - Андерс Рослунд

Кофе с двумя кусочками сахара. Она выпила его в то самое время, когда Свен пил свой, с молоком, и уверена, что обоим он пришелся не по вкусу, хотя был именно таким, как они любят.

— Хорошо. Похоже, ситуация у тебя под контролем. Как будешь действовать дальше?

Гренс казался усталым, но взял на заметку все, что она сказала, и требовал, как всегда.

— Когда закончим, я снова поднимусь к Клёвье. За вечер и ночь он наверняка выяснит еще больше. Если хочешь, пришлю тебе предварительные отчеты, я собираюсь сидеть долго.

Измученное лицо, где-то в глубине улыбка.

— Приходишь сюда ни свет ни заря. Не обедаешь. Работаешь до глубокой ночи. — Он по-прежнему улыбался. — Я не ошибся, когда взял тебя на работу.

Все рассмеялись. Она подумала, что они слишком редко смеются вот так, вместе. Нераскрытое убийство, сорок три брошенных ребенка и Эверт со своей тревогой за единственного человека, без которого он не может жить. И при том смех, который отзывался внутри, был им необходим.

Эверт нагнулся над столом, отодвинул поднос с кренделем, дотянулся до меньшей из двух бумажных стопок. Выдернул тонкую папку, помахал ею:

— Ну а теперь, когда все вы чертовски развеселились, давайте-ка продолжим разговор о мертвой женщине, лицо которой объели большие и маленькие крысы.

Гренс выглядел довольным, иногда он поднимал себе настроение за счет других.

— Свен?

— Да?

— Ты только что допрашивал начальницу службы безопасности страховой кассы. В кабинете Эрфорса, в лаборатории судмедэкспертизы. Интересно, о ком же вы говорили?

Свен Сундквист медленно погладил рукой подбородок. Он не любил иронии. В иронических замечаниях сквозили злость и наглость, а это особенно обижало.

— Что ты имеешь в виду?

— Убитая женщина. Вы говорили о ней?

— Ты же знаешь.

Гренс чувствовал недовольство коллеги и несколько сбавил тон:

— Ладно. Начнем по-другому. Свен… как ее зовут?

— Чего ты добиваешься?

— Как ее зовут?

— Лиз. Лиз Педерсен.

— Отлично. А это имя, Свен, тебе ни о чем не говорит?

— Нет.

— Совсем ни о чем?

— А должно?

Странный человек — то подавленный и растерянный, то не в меру заботливый, то попросту зловредный. Свен Сундквист знал Эверта Гренса давно, еще с тех пор, когда был холостяком, и все равно словно бы не знал вовсе.

Комиссар снова помахал папкой.

— Перед вашим приходом я пробил 660513 по нашим базам данных. Лиз Педерсен. Выяснил много чего. Насчет водительских прав, и паспорта, и прочего. Все, как обычно. Кроме вот этого! — Он встал, подал Свену Сундквисту то, чем только что размахивал. — Заявление из разыскной базы. Заявление, где Лиз Педерсен указана как обладатель родительских прав на пропавшего ребенка, как лицо, с которым надлежит связаться. Заявление подано школой и касается ребенка Педерсен. — Гренс наклонился вперед, ткнул пальцем в документ, лежавший сверху. — Ее дочь. Дочь, пропавшая два с половиной года назад.

Свен Сундквист пробежал глазами по строчкам.

— Последняя страница, Свен. В самом низу. Вероятно, ты узнаёшь подпись человека, принявшего заявление?

Свен Сундквист перелистал бумаги, вот и последняя страница.

Подпись.

Его собственная.

— Ты ее узнал. И теперь знаешь почему. Ты встречался с ней, когда она сюда приходила.

Свен Сундквист не ответил. Он по-прежнему держал папку в руках, перебирая листки бумаги.

Лиз Педерсен, 660513-3542, вызвана в отдел расследований городской полиции в связи с заявлением о пропаже Янники Педерсен, 910316-0020. Заявление подано директором Эриксдальской школы 16 сентября 2005 года в 10.30.

Множество лиц, множество людей.

Короткая встреча с человеком в кризисной ситуации два с половиной года назад.

Женщина. Заявление. А на следующий день — другая женщина, другое заявление.

Лиз Педерсен подтверждает сведения из школы о том, что Янника Педерсен и раньше по крайней мере трижды надолго пропадала, но затем возвращалась домой. По словам Лиз Педерсен, каждый раз дочь отсутствовала около недели.

Мало-помалу Свен вспоминал. Он сидел тогда напротив матери, чья дочь пропала в четвертый раз. Ему безотчетно вспомнился Юнас, и постоянное беспокойство, и как они с Анитой не находили себе места, когда раз-другой его несколько часов не было дома, а они не знали, где он. И эта женщина — целых две недели, пока школа не подала заявление.

Лиз Педерсен сообщает, что девочка постоянно подвергалась сексуальным домогательствам со стороны своего отца, Яна Педерсена, 631104-2339, и что это, видимо, явилось причиной ее побегов из дома.

Две недели.

Он покачал головой.

Две недели успели стать двумя с половиной годами.

Мать уже дважды заявляла о подозрении на сексуальное насилие:

Октябрь 2002 г., дело прекращено;

Август 2004 г., дело прекращено.

Он пожал плечами:

— Что вы хотите от меня услышать? Все это было два с лишним года назад.

— Ничего, Свен.

— Разбирательством занимался кто-то другой. Я только принял заявление, и все. Кто…

— Свен, прекрати, черт побери, оправдываться! Ты встречался с ней много лет назад! Господи, я и сам не рвусь запоминать тех, с кем разговаривал вчера.

Эверт снова переменился. Вместо злости — понимание. Странный человек. Свен Сундквист благодарно посмотрел на него.

— Дочитай до конца. — Эверт Гренс улыбался. — Если можно понять, что имел в виду тот, кто это писал.

Свен едва заметно улыбнулся в ответ, молча дочитал две оставшиеся страницы.

— Да в общем больше ничего. Мать, Лиз Педерсен, рассказывает на допросе, как постоянные домогательства отца изменили поведение девочки, как любой физический контакт с ней мало-помалу затруднялся, как она стала избегать прикосновений, выказывала агрессивность по отношению к отцу. Постепенно она замкнулась в себе, стала практически недоступна для общения.

Свен Сундквист сложил бумаги в папку, положил ее на подлокотник дивана для посетителей.

— Это все.

Он встал, нервно пригладил рукой волосы.

— Девочки нет вот уже два с половиной года.

Взглянул на коллег, на каждого по очереди.

— Она мертва.

Он ждал от них реакции, но ее не было.

— Не припомню, чтобы кто-нибудь из пропадавших так долго возвращался живым. — Он повернулся к шефу: — А ты?

За окном кабинета Гренса густели сумерки. Совсем ночь на дворе. Тишина снаружи, тишина в комнате.

— А ты, Эверт?

— Тоже не припомню.

Мать мертва. Дочь мертва.

Еще одно бесплодное совещание.

— Шведская девочка. Четырнадцати лет. Пропала больше двух лет назад.

Херманссон молчала с тех пор, как закончила отчет о брошенном, пустом автобусе:

— Пропала прямо в центре столицы. И никого… кто бы их искал.

Казалось, они связаны. Девочка по имени Янника Педерсен и девочка, которую зовут Надя Чонкан. Связаны — и в то же время не связаны.

— Я повторю слова Свена: я этого не понимаю, как не понимаю и того, что провела несколько часов с пятнадцатилетней девочкой, матерью младенца. Мы с ней гуляли как подруги, помогали друг другу катить детскую коляску. Но эта девочка полжизни провела в туннеле под землей. Иногда продавала себя, чтобы выжить. Как долго это продолжалось, прежде чем она подурнела и постарела раньше срока?

Ты слишком молода, Херманссон.

Нельзя переживать за всех и каждого, Херманссон.

Она так не могла, не умела, до сих пор.

— Дети. Живущие как зверьки. Жизнь, о которой ни я, ни ты, Эверт, ни ты, Свен, ни все остальные в этой стране не имеют ни малейшего представления. — Марианна Херманссон посмотрела на Гренса, на Сундквиста, всплеснула руками. — И спросить не у кого. Потому что у нас нет таких детей.

Вечер.

Она не знала в точности, сколько времени, да и какая разница. Один час в неделю, когда нужно знать точное время, — этого достаточно, почти семеро суток до следующего раза.

Она обвела взглядом бетонное помещение.

На пустую картонную коробку, которая давно уже стояла у стены, она постелила новую скатерть в мелкую красно-зеленую клеточку. Коробка была прочная, устойчивая, как большинство коробок из-под продуктов, на нее можно ставить тарелки и стаканы, даже подсвечник, слишком, пожалуй, большой, но красивый.

Скатерть была чистая, она постаралась не прикасаться к ней пальцами, не оставлять яркие черные отпечатки, которые обычно ей нравились, но не на скатерти и не сейчас, не вечером, когда все должно быть красиво.

В подсвечник она осторожно воткнула длинную стеариновую свечку, теперь свеча почти догорела, на блюдце — озерца расплавленного стеарина.

Тарелка у нее белая, пластиковая, с зелеными цветами, на ней остатки ветчины, которую они ели утром. В чашке — глоток грибного супа из тех консервных банок, что Лео, видимо, раздобыл на складе «ИКА». Стакан тоже пластмассовый, на ножке, похожий поэтому на настоящий винный бокал. На дне и с одного края следы пены — пиво, которое она пила медленно, растягивая удовольствие.