Короткие истории - Леонид Хлямин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хлебников – человек, поместивший в свою поэзию, казалось бы несовместимые вещи: наукообразность, литературные и математические расчеты, славянскую эпику, ряд мифологем.
Ни в какие школы, ни в какие течения не нужно зачислять этого человека. Поэзия его неповторима, но подражаема, – говорю я из двадцать первого века, возможно, тот самый будетлянин, о времени которых говорил и писал Велимир. Учиться на поэтике Хлебникова можно, но лишь проследив пути его развития, его отправные позиции, его литературный метод.
ТОПОР «ТРИДЦАТКА»
Близился тринадцатый год второго тысячелетия. Наступала (наступила?) зрелость. Пришла. Юность оставляла позади.
«– А знаешь, я бы сейчас вернулся, так, в год две тысячи…, – и здесь он задумался, но быстро нашел фразу, чтобы продолжить, – пятый, может, шестой…
– Да…
– Весна, начало наших выездов, – говорит Дима».
Только этот разговор состоялся у нас в прошлом, или позапрошлом году.
– А для меня позапрошлый год, – уже история, – говорит Антоха.
– Ничего не поменялось. Никто не знает. Вернее, все знают – что поменялось, но никто не знает – зачем.
Зрелость начинается, зрелость.
– Я не хочу быть зрелым. Это вроде бы, как и раньше, но уже ты не «тот», а – «этот», – в новом возрастном качестве.
– А что мы скажем потом? А ничего. Потому что уже многим есть и больше, – и ничего.
Как быстро! Как быстро! А ведь все – те же.
– Я не хочу работать. Все равно – один хуй – ничего не имеешь; что работаешь – что нет. Я не работал – когда у меня тоже ничего не было.
– «…а как же социальное обеспечение!?»
– Во-во! В точку!
– Нашему брату либо пахать, как вобле, – чтоб наследники все проебали, либо пьянствовать, чтобы самому все проебать. А поскольку проебывать нечего – то вот она и свобода.
Крестьянскую породу нужно выводить из генов долгие поколения в излишествах!
– Вся возня эта ничего не стоит.
– Есть продавцы, – вот пусть и продают.
– Ну, в критические моменты понимаешь, что все же проебывать есть еще что, – такие последние вещи, как здоровье, родители, общение – но это уже последнее, действительно, – после этого, уже точно – ничего.
– Да. Остальное, в целом можно пережить:
у каждого поколения своя литература,
своя правда,
спрятанная в контурах складок
контркультуры
и засаленных карманах
славных рабочих,
чьи грязные руки не со зла, а от невежества,
лапают нежную ткань поэзии
в дыме макулатурных братств.
куда податься?
к тем или этим?
или быстрый петтинг,
перебивающий аппетит?
только голодом измученный индивид,
бегущий от богатства,
может быть,
может называться
анархист!
ведь сытые лики не видят обид
за спинами режимной стражи -
стыда и жажды.
кто из вас чист!?
и кому из вас это еще важно?
– Стихи надо отбивать, как грязь с золотишка. Это обязательно!
– Только грязь сейчас все же ценнее в нашем случае, ибо золотишко – есть копия копии, ибо ничто.
– А юность нам вещает глазами поэтов школьного возраста! А по-другому как? Топор «тридцатка» уже вот-вот срубит несколько надежд и мечтаний.
ЕСТЬ ТАКИЕ ШТУКИ…
Есть такие штуки, которые, из года в год повторяются. (Повторялись).
Турбаза, лето, «Руки вверх» из магнитофона. Шашлык, бухло, и прочая вроде бы, поеботина.
Девушки, парни. Пляж, естественно. Ночной город с того берега, мечты о будущем. Какие-то откровения. Тела, брызгающиеся в ночной воде. Купальники в темноте мелькают. Нырнула с разбегу чья-то голая жопа в воду. Все, кто сидел у костра захохотали.
Потом сказали: «Давай еще». – Вить, передай водку.
– А девушкам вино, вино! – заверещала какая-то пизда из темноты, выбегая с мокрыми волосами.
Все опять захохотали.
А на следующий год другие парни и девушки, может и не в этом месте, а в другом. И так по кругу.
Атмосфера там такая, да. И я там, наверное, где-то среди всех сижу, лет восемь, может, назад, повторяя судьбу предыдущих, тех, на кого смотрел, когда был с родителями на турбазе в каком-то девяносто восьмом году. Они, та молодежь, казалась мне, подростку, удивительно свободной. Еще подумал, что, наверное, они все делают секс. И что им уже можно. Я вздохнул тогда, и посмотрел на удаляющихся к пляжу загорелых девушек и ребят.
Пошел ходить с фонариком по ночной турбазе, и сам себя пугать, заглядывая в темень. Веселил и устрашал.
Я вспомнил, что в какой-то книге, я читал, как пионеры отдыхали летом в лагере, не исключено, что на такой же турбазе. Сохранились душевые с идиотскими рисунками, беседки.
Всплыл кусок разговора из книги: «Они сидели в беседке, и рассказывали друг другу про свои подвиги: кто начал курить, а кто вчера целовал недоступную Светку».
Такая же атмосфера везде. В Тольятти, Самаре, Энгельсе, говорили мне.
Иногда жаль, что как пишущий человек, страдающий любовью к логосу, не могу охватить всех этих людей как бы воедино, и рассказать всецело о каждом, о каждой. Наверное, это задача для пишущего не выполнима. От этого дело писателя становится еще более трагическим. И это хорошо.
Много ли прошло, когда песок успел остыть под их ступнями ног? Пять, десять лет? Сколько их было там, на том берегу веселых пар. У кого-то счастливые новые семьи, у кого-то отношения сложились надолго, а у кого-то остались воспоминания.
Это было дачей, пляжем с палатками. «Руки вверх» пели из магнитофона. (Дурацкая надоедливая группа). Кто-то вернулся из армии. Обнялись.
Теперь я не переключаю МТV, когда там поет этот толстый мужик в красной рубашке из группы «Руки вверх». Я готов его послушать. Мне хочется его все же теперь вдруг послушать.
КАК В ОДНОМ МОЕМ СТИХОТВОРЕНИИ
Зимой безысходность места, в котором проживаешь, ощущается особенно. Но это добрая безысходность, переставшая ею быть, так как она стала тобою, в частности, и ты с ней сдружился; а может и полюбить успел ее. Поэтому не страшно. Нормально.
В моем случае – это родной микрорайон. Только вчера и позавчера проходил по нему из одного конца в другой. Ходил до единственного здесь банка ВТБ, снять денег. Денег не перечислили.
Ходил мимо детского садика. Меня в него водили. Несколько раз прошел мимо. (Детей не выводят в такую погоду?)
Дома приобретают почти что «первозданный» свой цвет. Это от сырости. Внешнее покрытие их становится ярче. Такими же дома я видел, когда стали мы здесь жить. Они были почти новыми. Таким
