К неведомым берегам - Георгий Чиж

— Смотри, погода-то хмурится, — показала в окно Наталья Алексеевна.

— Стрижи выше облаков летают — к вёдру, значит… Чайку бы…

Через полчаса озабоченный, но бодрый, как всегда, Григорий Иванович уже тарахтел по городским ухабам.

На постройке пильной мельницы на американских островах чуть не в каждом письме настаивал главноуправляющий Баранов, а давно выписанное из Петербурга оборудование не приходило.

Разгулявшийся вскоре на редкость погожий денек не радовал Григория Ивановича: невеселые мысли не выходили из головы.

«Старый дурак, — досадовал он на своего главного и давнишнего компаньона, а в прошлом хозяина, Голикова, — от рук отбился, ничего не платит в компанию. Мало того, допустил до протеста векселя, а свой пай — до секвестра. Свою долю мехов в компании стал выхватывать еще по дороге, до дележа… Задумал что-то с переводом своего пая на чужое имя, зачем-то повадился тайком то к Лебедеву-Ласточкину, то к Мыльникову… Наушничают там, наговаривают на Баранова… Мешает, видно, их темным делишкам…»

Шелихов давно чувствовал, что вокруг него сплелось какое-то крепкое кольцо, из которого он никак не может выкарабкаться. И это кольцо угрожающе сжималось со времени удачи на островах, а особенно, когда стали известны его намерения завести там постоянные русские промысловые поселения, чтобы создать одно общее дело и охватить им все открытые земли.

Недоброжелательно, как к чужаку и выскочке, относились к Шелихову в Иркутске, старались чем-нибудь досадить, помешать. Его удачи питали и увеличивали родившуюся ненависть. Особенно радовали недоброжелателей постоянные подкопы под наиболее близких к Шелихову людей — таких, как Баранов.

Однако Шелихов не подозревал, что дело дошло до твердого решения разорить его или устранить. Мыльниковы даже сколотили уже особую компанию и собирались двинуть на острова собственные корабли и силой выгнать оттуда шеликовских промысловых людей. И чем больше возвышал Шелихова своим вниманием Петербург, тем настойчивее действовали иркутские его недоброжелатели.

Григорию Ивановичу вспоминались забытые было картины опасного пребывания на Кадьяке. Островитян, взбудораженных приездом русских, он постепенно приручал лаской, подарками. И как снег на голову, обрушивались неожиданные и необъяснимые нападения. Тогда кропотливые доискивания Шелихова обнаруживали происки то подкупленных конкурентами людей, то безнадежного труса, гадливого дурня, подлекаря Бритюкова, навязанного ему в Охотске.

На островах, заражаясь, видимо, от хозяев, партии промышленных силой сгоняли друг друга с насиженных мест, брали своих русских в плен и чуть не в аманаты, морили голодом, натравливали туземцев и вели между собой нескончаемую войну… «Не лучше ли, в самом деле, — думал Шелихов, — просить царицу не о том, чтобы сколотить всех воедино, а чтобы прислала генерала и солдат с саблями, как погрозила сама? Пускай расправляется с ними, как знает, если в ладу жить не умеют. Да чем-то еще окончится эта проклятая история с книгой… Дернула же нелегкая в сочинители лезть!»

А в это время с островов, от верного Александра Андреевича Баранова, уже плыло полное тревоги письмо: «Извещан я, что в изданной от вас в печать книжке (каковая и здесь было открылась, но я воспретил) обнаружены все секретные дела. Хранить ли здесь сию тайну государственную за секрет, по силе строгих предписаний прежних и нынешних правителей, или оставить в пренебрежении?»

Упрямо растравляя незажившие раны и не поправив настроения, Григорий Иванович незаметно добрался до Бутыгина и с любопытством озирался по сторонам. Он одобрительно оценивал ладные и крепкие постройки, расположение завода. Вблизи самого завода, на мысу двух веселых сливающихся речушек, на нарядном пригорке, среди деревьев виднелась обширная казарма для рабочих, а дальше синел густой нетронутый на необозримом пространстве сосновый лес…

С бородатым, но молодым кряжистым хозяином, радушно приветствовавшим гостя, трижды облобызались.

— Что заставило, Григорий Иванович, пуститься в наши Палестины? осведомился Бутыгин.

— Помощь нужна, милок, — ответил Шелихов и тут же изложил свое дело.

Бутыгин задумался.

— От тебя, Григорий Иванович, принять заказ не могу, — невесело проговорил заводчик. — Железо, вишь, дрянь, а чугун и того хуже.

— Так, значит, товар лицом? — усмехнулся Шелихов. — Топиться, что ли, вздумал?

— Почти что так… Поддался на обман… Чуть спасся… Ну, а теперича мне все одно…

Шелихов вопросительно вскинул глаза на Бутыгина.

— Продал завод казне, — пояснил тот. — Да еще с барышом, — прибавил он тише. — Им, вишь, своих каторжников нечем занять, а тут как-никак дело: пущай балуются… Ну вот, нагнали мужиков — работают, — он кивнул головой в сторону оцепленной вооруженными солдатами группы каторжных, прикованных к тачкам. — А мы помогаем понемногу… Так и живем.

От неудачи задуманного дела Шелихов окончательно потерял настроение и ранним утром, мрачный как туча, уже ехал обратно… На третьи сутки, насквозь пропотевший, в пыли, он подъезжал к Байкалу и с удовольствием представлял себе, как окунется в его ледяную освежающую воду и поплывет молодецкими саженками, смывая с себя какую-то липкую противную слабость, от которой бросало то в дрожь, то в жар.

«Заснуть бы… крепко-крепко заснуть», — мечтал он уже глубокой ночью, ежась в постели и не засыпая.

— Знобит чтой-то, — заявил он утром своему возчику, усаживаясь в тележку и зябко кутаясь в пылевой плащ. Возчик пожал плечами, взглянул на небо и затем, указывая на сложенный в ногах свой полушубок, предложил:

— Накинь на себя, Григорь Иваныч, согреешься. Жарынь, поди, к полдню разойдется несусветная.

Поехали. Искоса поглядывая на хозяина, возчик наблюдал, как тот вдруг то нетерпеливо сдергивал плащ с плеч и раздевался чуть не догола, разрывая на себе душивший его ворот рубашки, то в каком-то изнеможении скрючивался в калач, стараясь прилечь на дно тележки, лязгая зубами. «Ишь, как его треплет, беднягу», — соболезновал возчик, погоняя лошадей и опасливо оглядываясь. Больной тем временем неловко и бессильно привалился к краям кузова, и голова на ухабах крепко билась о жесткую обводку.

«Неладное дело…» — решил возчик и свернул с дороги к знакомому буряту выпросить какую-нибудь телегу подлиннее — уложить больного.

Долго ахал сердобольный бурят, сочувственно кивая головой. Сбегал к соседям; притащили длинную широкую телегу, заботливо устлали ее сеном и уложили пышущее огнем тело на плотную душистую подстилку.