Эпоха зрелища. Приключения архитектуры и город XXI века - Том Дайкхофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поначалу, вспоминает Холланд, его проект был принято хорошо. Реконструкция столь широкого масштаба ради трансформации старого района в пригород по тем временам казалась совершенно нормальным делом.
– «Ивнинг стандард» [наиболее влиятельная лондонская газета. – Т.Д.], – говорит Холланд, – выдала материал, в котором говорилось, что всё совершенно чудно и прекрасно, что это первая серьезная подвижка в противовес бетонным джунглям, и всё такое.
Но оптимизм длился недолго. Частные источники финансов и реновация были не единственной новостью в старом городе 1960-х годов. Менялось и общественное мнение.
Любопытные перемены
В 1963 году Рут Гласс, социолог из Университетского колледжа Лондона, заметила, что в городе происходит нечто странное. Как и множество других городов на Западе, Лондон переживал перемены. Старый промышленный город давно был предметом исследования ученых вроде Гласс; к тому времени он был хорошо изучен. Он был предсказуем. Однако теперь он вел себя необычно. Гласс была редактором сборника статей, посвященного той самой теме[46]. Сегодня, разумеется, мы понимаем, что происходило. Вслед за изменениями в мировой экономике и политике Лондон перерождался, как прежде американские города. Старый город умирал или, быть может, становился чем-то иным. Но в начале 1960-х ученые, в частности Гласс, этого еще не знали. Они были просто озадачены тем, что наблюдали и что не могли объяснить.
Один феномен показался Гласс в особенности загадочным: почему некоторые представители среднего класса теперь предпочитали не уезжать в пригороды? Как и большинство западноевропейских городов, Лондон покорно следовал в кильватере американской субурбанизации. Почти все специалисты по проблемам города на протяжении большей части века предсказывали, что в будущем города могут и должны будут всё более рассредоточиваться, становиться всё менее густонаселенными, а то и вовсе исчезнуть ради здоровья и социального благополучия своих жителей. Теперь же начинался обратный процесс. «Именно беднейшие слои городского рабочего класса, – писала Гласс, – в основном желали остаться в „старом добром Лондоне“». Речь шла о послевоенных годах, когда благодаря комплексной реконструкции даже они подлежали выселению из города, не всегда, впрочем, принудительно. Гласс отмечала, что старый город, который они покидали, полупустой, местами ветхий, местами переиначенный в Лос-Анджелес, не умирал окончательно. В Лондоне, к примеру, были свои ветхие кварталы, трущобы, или сумеречные переходные зоны, как она их назвала. Однако местами в старом городе появлялся «блеск достатка»[47], что «было заметно по изобилию товаров и новинок техники, автомашинам и новым зданиям – по очевидно растущему уровню потребления ‹…› Лавки забиты товарами для личного использования и для домашнего хозяйства ‹…› Упаковка и маркировка товаров ‹…› приобрели новый лоск». Наблюдения Гласс оказались удивительно провидческими.
В этом городе растущего достатка происходили любопытные перемены. Некоторые представители среднего класса принимали решение не уезжать, как некогда их родители, в пригороды. Они оставались в старом городе. «Один за другим многие рабочие кварталы Лондона были оккупированы средним классом»[48]. Именно «оккупированы»: Гласс, марксистка, не церемонилась в выражениях. «Убогие, примитивные укрытия и хижины… стали элегантными, дорогими резиденциями». Мимоходом она вводит в оборот термин для этого необычного феномена. «Как только в каком-то округе начинается „джентрификация“, процесс быстро набирает силу и продолжается, пока не будут изгнаны все или бóльшая часть местных жителей из числа рабочих и не переменится весь социальный характер округа»[49]. Краткое описание того, что во второй половине двадцатого века должно было стать самой весомой силой в западных городах, джентрификации, у Гласс – почти импровизация. Вряд ли она сама осознавала то, насколько значительной станет эта сила в будущем.
Но отчего происходила джентрификация? Гласс предлагает свое объяснение. После долгих лет послевоенной суровой экономии, в конце 1950-х и начале 1960-х годов Великобритания наконец вошла во вкус потребления по американскому образцу. На протяжении 1950-х годов средний заработок удвоился; потребление на душу населения выросло на двадцать процентов[50]. «Белые воротнички» требовались по всей стране, но особенно в Лондоне, где городской совет даже увеличил допустимую суммарную площадь офисных помещений с 1,7 миллиона квадратных футов в 1951 году до 5,9 миллиона в 1955[51]. По-прежнему выселение производств и жителей за пределы города оставалось государственной политикой, но с того времени, как правительство Британии начало ослаблять контроль за проектированием, чтобы побудить частный сектор принять на себя расходы по реновации городов, в диалог вступил свободный рынок. Он, казалось, советовал: «Оставайся в городе».
Когда в конце 1950-х – в начале 1960-х годов появились конторские здания, конференц-залы и торговые центры, которые должны были спасти большие и малые города, совсем как в американских программах реновации городов, люди, которые их строили – девелоперы, и люди, которые в них трудились – новые, более состоятельные представители среднего класса, начали соревноваться между собой за объекты недвижимости. В результате цены взлетели. «Лондон скоро может стать городом, иллюстрирующим принцип выживания сильнейшего, – писала Гласс, – сильнейшего в финансовом плане».
Но всё это недостаточно объясняло джентрификацию. Почему эти представители среднего класса жили, а не только работали в старом городе? Почему бы им не приезжать на работу из пригородов? Гласс искала ответы на этот вопрос. Ее итоговые выводы были остро интригующими. Происходил сдвиг в предпочтениях среднего класса: «В частности, существенной корректировке подверглось предубеждение против городов». Изменились вкусы. Кое-кто из среднего класса учился любить город заново.
Кто был учителями этих граждан? Немногие восхваляли тогда преимущества жизни городской перед жизнью в пригороде; но именно они приобрели огромное влияние. Появились они, отмечает историк Рафаэль Самюэль, в городах по всему Западу, когда ландшафт каждого из них начал быстро изменяться в процессе и в результате Второй мировой войны. Среди них были и левые, и правые, прогрессисты и реакционеры; объединяло их как то, что они чувствовали, наблюдая за разрушением городов, больших и малых – были ли тому виной вражеские бомбы, деиндустриализация или застройщики, так и общий призыв сохранить то, что еще оставалось. Они разделяли любовь к ценностям, заключенных в густонаселенном историческом городе – его эстетические формы, слои истории, способность каким-то образом вдохновлять добрососедство или просто сильное восхищение – всё то, чего заметно не хватало в пригородах. Они были теперь, пишет Сэмюэль, «сознательными выразителями вкусов меньшинства, в чем-то даже эксцентричными»[52]. Эксцентричное меньшинство, однако, набирало силу.
Так, в Париже
