Рим или смерть - Лев Вершинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Потом - еще пятеро, - сказал Гарибальди. - На войне убивают, Манара.
- Конечно, скорее всего это чистое совпадение, - согласился Манара. И все-таки на твоем месте, Аугусто, я бы не стал его есть.
Но Векки уже накладывал себе на тарелку желтый рассыпчатый рис.
- Что ж, значит, сбудется предсказание цыганки, - сказал он.
- Какое еще предсказание? - забеспокоился Гарибальди.
- В юности цыганка мне нагадала, что я умру в Риме очень богатым. Тридцати шести лет от роду. Так вот, в прошлом месяце мне исполнилось тридцать шесть, я не богат, но для человека, которому суждено умереть, богат даже слишком. Все сходится. Но я фаталист - что записано в книге судеб, то свершится. А пока я умираю с голоду, и этот ризотто так аппетитно пахнет.
И он стал есть еще не остывший ризотто. Манара сокрушенно покачал головой.
- Генерал, - обратился он к Гарибальди, - ради бога, не посылайте его до утра в дело!
Векки не спал две ночи подряд и сытый обед его разморил.
- Поспи на моей постели, - сказал ему Манара. - Пойду проверю посты.
Гарибальди и Векки остались вдвоем. Векки лег, накрылся шинелью и мгновенно заснул. Французские батареи молчали, и Гарибальди подумал, что самое время написать письмо Аните. Он очистил место на столе, взял гусиное перо... "Нет, эта странная тишина подозрительна, уж не замыслили ли французы какой-нибудь каверзы?!" Отложив перо, он встал и по деревянной скрипучей лестнице поднялся на балкон. В ту же минуту французская батарея, словно она только этого и ждала, открыла огонь по вилле. Гарибальди стало спокойнее - привычная музыка.
Вдруг в пламени разрывов он зорким взглядом выхватил совсем неподалеку шевелящееся зеленое пятно. Это французские саперы торопливо укладывали в свежевырытую траншею корзины с землей. "Если им не помешать, они ночью подведут сюда орудия, - подумал Гарибальди, - надо немедля выбить саперов из траншеи".
Он спустился вниз, чтобы отдать приказ группе берсальеров-снайперов. Но кого из офицеров послать во главе группы? Он поглядел на Векки, тот крепко спал, сжав кулаки и посапывая носом. Жалко его будить, да и разговор за ужином остался в памяти, но больше офицеров на вилле нет, и нельзя терять ни минуты. Гарибальди дотронулся до плеча Векки. Тот проснулся, вскочил, сбросив на пол шинель.
- Простите, Векки, без вас не обойтись.
- Я готов, приказывайте! - ответил Векки, поправляя мундир.
- Отберите с дюжину снайперов-берсальеров и пощекочите бока этим наглецам, - он показал на саперов, несших корзины с землей.
Векки отобрал двенадцать добровольцев. Они скрытно подобрались к баррикаде из мешков с песком, сооруженной защитниками города в винограднике у самых ворот Сан Панкрацио.
Векки приподнялся, и по его команде снайперы открыли прицельный огонь по саперам.
Трое саперов упали на дно траншеи, остальные укрылись за насыпью и тоже ответили огнем. Скоро, однако, во французской траншее было больше убитых, чем оставшихся в живых. И тут на помощь саперам пришли французские артиллеристы. Шесть батарей начали засыпать ядрами и бомбами баррикаду. Но часто ядра попадали в траншею. Французы оказались под перекрестным огнем своих батарей и снайперов Векки. Командир саперного отряда не выдержал и дал приказ отойти на прежние позиции.
Час спустя сержант берсальеров доложил Гарибальди:
- Французы траншею оставили, наши потери убитыми - майор Векки и двое солдат.
- Видите, генерал! - воскликнул Манара, стоявший рядом. - Сбылось предсказание цыганки. Бедный Векки!
Гарибальди подавленно молчал - он невольно чувствовал себя виновником гибели друга, не надо было его будить, мог бы и сам повести берсальеров. Что он теперь напишет в Асколи матери Аугусто?
- Как его убило? - глухим голосом спросил Гарибальди.
- Разрывом снаряда наповал, - ответил сержант.
И тут в дверях появился Векки. Гарибальди бросился к нему:
- Векки, вы? Дайте вас обнять, дружище! А мне сказали, вы убиты.
- Нет, не убит, но вот заживо похоронен был.
- Что с вами стряслось? Ну рассказывайте же! - торопил его Гарибальди.
- Да что, собственно, рассказывать... Один из снарядов попал в груду мешков. А те обрушились и меня погребли под собой.
- Берсальеры ничего не заметили?! - воскликнул Гарибальди.
- Заметили, но не сразу. Бой был в самом разгаре. Но едва огонь поутих, они раскидали мешки и вытащили меня. В самое время, а то я уже начал задыхаться.
Манара мягко положил ему на плечо руку.
- Ты, Аугусто, всегда был любимцем женщин. А фортуна тоже женщина, пошутил он, снимая напряжение.
- Тогда тебе, Лучано, обеспечено бессмертие, - не остался в долгу Векки.
Манара в ответ смущенно улыбнулся. До женитьбы он и правда слыл неотразимым сердцеедом в салонах миланской знати. Но сейчас ему казалось, будто галантные приключения в гостиных Милана происходили вовсе не с ним, а с кем-то другим, и между этими двумя людьми пролегла бездна.
Глава одиннадцатая
ПОГИБНЕМ, НО ЧЕСТЬ РЕСПУБЛИКИ СПАСЕМ!
Французы продолжали осаду Рима. Все ближе к крепостным стенам подступали земляные валы, все разрушительнее становились обстрелы. Орудия и гаубицы не щадили ни жилые дома, ни памятники старины. Бомбы падали и на домишки бедноты в кварталах окраинного Трастевере, и на центр города площадь Испании, Капитолий и Корсо. Одна из бомб попала в Квиринал, другая угодила в собор святого Петра, счастье еще, что купол выдержал. Досталось и дворцам Ватикана, где осколки повредили фрески Сикстинской капеллы, творения великого Микеланджело.
Гибли в Трастевере люди, рушились дома, иссякало продовольствие, но город не сдавался. Каждое утро триумвиры Мадзини и Саффи, в простой повозке, без всякой охраны объезжали улицы Рима.
Мадзини не переставая дымил неизменной тосканской сигарой и молча смотрел, как женщины, не обращая внимания на орудийную пальбу, несут к реке корзины с бельем, а мальчишки собирают кусочки картечи - отличное грузило для удочек. Рим жил своей обычной жизнью. Если бы не баррикады на перекрестках да часовые на мостах через Тибр, в минуты затишья могло показаться, будто нет никакой войны. Между тем аванпосты французов стояли всего в миле от города.
Саффи сбоку поглядывал на Мадзини. Как же он постарел за эти дни! Болезненно-бледное лицо и лоб прорезали новые морщины, а уже начавшие редеть волосы заметно поседели. Но в запавших глазах прежний огонь и прежняя вера в чудо. "Может, чудо и произойдет? Ведь римляне его достойны", - думал Саффи.
Да, Мадзини не терял надежды. Больше того, с каждым днем отчаянной обороны надежда эта крепла. Все новые письма прибывали к нему из Франции. В Париже зреет гнев, растет ненависть к Луи Наполеону. Уже многие матери получили от властей извещения о гибели сыновей под стенами Рима, и каждое такое письмо - еще одна искра в тлеющем огне. Когда же дошла до Парижа весть о кровавой битве за виллу Четырех Ветров, гнев выплеснулся наружу.
Рано утром 13 июня парижские рабочие, ремесленники, студенты запрудили бульвары Парижа. Но где-то задержались вожди-монтаньяры, Ледрю-Роллен, Араго, Бастид, и они стояли в бездействии, теряя драгоценное время. В толпе было и двое русских эмигрантов, Герцен и Сазонов. Наконец вожди появились, и колонна двинулась по улицам и бульварам к Национальному Собранию. С флагами, французским и Римской республики, с пением "Марсельезы", но без оружия. Организаторы протеста боялись, как бы власти не обвинили их в насилии над волей парламента.
Странные люди, в такую минуту они боялись "дать повод". Штыкам и пулям они хотели противопоставить знамена и "Марсельезу". А ведь народ готов был восстать и ждал лишь сигнала! Так и не дождался. Недолгим был марш колонны. На улице Мира путь ей преградила рота венсенских стрелков. Когда колонна приблизилась, стрелки внезапно расступились, и на демонстрантов из глубины улицы вылетел эскадрон драгун. Драгуны врезались в ряды безоружных демонстрантов и, как рассказывал потом друзьям Герцен, "с каким-то упоением пустились мять людей, рубя палашами плашмя и острой стороной при малейшем сопротивлении".
К вечеру все было кончено. Одних вождей монтаньяров арестовали, другие, как Ледрю-Роллен, сумели бежать в Англию. Из Лондона Ледрю-Роллен призвал парижан поднять восстание. Призыв остался без ответа; у разгромленного, подавленного народа больше не было на это сил.
День 13 июня 1849 года стал черным днем для демократов всей Европы. Французская республика так и не смогла отстоять свою свободу, а у Римской республики исчезла последняя надежда.
Ночь выдалась на удивление тихой. Лишь у крепостной стены постреливали часовые, свои и французские. Гарибальди сидел за столом в пустой гостиной виллы Саворелли и при свете керосиновой лампы писал Аните в далекую Ниццу.
"Дорогая моя Анита, из письма Менотти я понял, что болела ты долго, и не знаю, совсем ли теперь поправилась. Потому очень тебя прошу, пришли хоть две строчки, чтобы я успокоился. Пусть и мама внизу свою подпись поставит, тогда мне не так будет страшно за вас.