Черная пелерина - Ноэль Рандон

— Мсье Фруассар утверждает, что он целый вечер сидел во дворе и слушал пенье соловья.

— Конечно, он так говорит, выгораживая меня. Но я не могу допустить, чтобы он спасал мою репутацию ценой потери собственной свободы. Теперь, когда Шарль мертв, какое мне дело до репутации!

Мсье Лепер вспомнил слова инспектора: «А потом женится на вдове убитого». Он вытер платочком вспотевший лоб. Посмотрел растерянно на сидящую напротив женщину и заметил, что вокруг глаз у нее много мелких морщинок. Как же он не обратил на это внимания?

— Значит, вас никто не видел?.. Хм, очень жаль, — обеспокоенно сказал он и засопел. Начиналась одышка. Хорошенький денек его ждал!

Гортензия быстро ответила:

— Нет, почему же. Свидетель у нас есть. Тогда это показалось мне фатальным стечением обстоятельств, меня утешала только известная неразговорчивость мсье Пуассиньяка. А теперь я вижу, что нет худа без добра. Когда Эдвард захлопнул дверцу, выйдя из машины, мы увидели в свете фар мсье Пуассиньяка. Он убегал от дождя, но не мог нас не заметить. Он ведь знает мой автомобиль.

Слова мадам Дюмолен отдавали цинизмом, но во всяком случае проясняли ситуацию.

— Попрошу запомнить, — закончила Гортензия, — без пяти двенадцать. Мсье Пуассиньяк подтвердит.

Нужно было как можно быстрее встретиться с Пуассиньяком и о результатах новых показаний сообщить в управление Тулона, где находился арестованный Фруассар.

Гортензия Дюмолен осталась у мадам Сильвин на чай, который в данном случае не был ни кофе, ни шоколадом, но расцветшим в романтической столовой цветом красного вина от Котара. Мадам Лепер из-за слабого здоровья разбавляла алкоголь водой. Комиссар попрощался с дамами, сославшись на дела службы.

У рынка он прошел мимо здания полиции и свернул на узкую, красиво вымощенную, украшенную газонами улочку. Тут была резиденция Вильгельма Пуассиньяка, весьма уважаемого гражданина этого города, кандидата в мэры, поклонника Французской Революции, человека состоятельного и образованного.

Мсье Пуассиньяк отличался некоторыми странностями, как раз настолько, чтобы пользоваться всеобщим уважением. Только один кюре Бреньон позволял себе иногда шутливый тон в отношении советника, но священник как духовник по природе вещей вел с энтузиастом революции и Вольтера своего рода спор, впрочем, достаточно мягкий и проникнутый взаимопониманием. Неприязнь Пуассиньяка к Дюверне и Дюверне к Пуассиньяку тянулась с незапамятных времен и, можно сказать, еще больше примиряла антагонистов с остальным миром. Спокойным мещанам она заменяла все другие конфликты, позволяла крепче внедриться в общественную жизнь, давала здоровый выход темпераментам, вспоенным крепким божоле.

А два экспонированных врага жили в кажущейся изоляции, не спуская друг с друга взгляда, старательно отмечая популярность и почет противника. Мсье Дюверне был человеком состоятельным, но имуществом не мог сравняться с Пуассиньяком, который в довершение ко всему превосходил его знаниями и умением редактировать историко-политические статьи, в которых он неоспоримо доказывал, что во Франции со времени Великой Революции не случилось ничего, достойного внимания. Мсье Дюверне зато пользовался вне всякого сомнения славой оратора: во время заседаний городского совета он одерживал безоговорочные победы над Пуассиньяком. Живым словом он брал реванш за журналистские лавры соперника. У него была очень солидная опора в лице Шарля Дюмолена. К сожалению, теперь ему этой опоры недоставало. И несмотря на то, что мсье Дюверне делал хорошую мину, показываясь ежедневно в кондитерской «Абрикос», уже начинали поговаривать, что он потерял значительную часть шансов, и что в кресле мэра будет сидеть ученый Вильгельм Пуассиньяк.

Пуассиньяк вообще не должен был становиться главой города, потому что комиссар Лепер, отчасти им бывший, чувствовал, идя по улице имени Французской Революции, смущение и даже некоторую дрожь. Пуассиньяк, живший в От-Мюрей несколько десятков лет, обладал особым даром внушать робость своим землякам. Его изучение истории Франции, черная пелерина, острое перо, фанатичная забота об эстетике города, солидная рента и уединенное проживание в просторном доме возбуждали в сердцах жизнерадостных сынов юга набожное удивление. Один лишь мсье Вуазен был с интеллектуалом на свободной ноге, но Жозе Вуазен, изобретатель известных трубочек с кремом, был, что называется, индивидуумом.

Комиссар Лепер чувствовал бы себя уютней, если бы он мог провести беседу у себя в учреждении, за своим столом. Но выбора у него не было. Конечно, речь шла и об экономии времени, но существовал другой повод, особенно беспокоивший комиссара. Мсье Пуассиньяк, будучи вызванным, наверняка бы не явился. То-то и оно. Мсье Пуассиньяк с давних пор придерживался определенных взглядов. И кто кого приучил к такому положению вещей: мсье Пуассиньяк обитателей От-Мюрей или они его — трудно было теперь определить.

Калитка двора советника Пуассиньяка была заперта. Комиссар дернул за длинный медный звонок: раздался металлический звук почти одновременно с громкой руганью. Комиссар отер платочком лысину. Иногда он утрачивал веру в свое призвание.

Одно жалюзи поднялось. Вильгельм Пуассиньяк крикнул через длинную аллею, отделяющую дом от ограды:

— Кто там?

— Это я, Лепер,

— Кто? — не расслышал советник.

— Лепер, — повторил сопя комиссар.

— Подождите. Сейчас подойду, — неуверенно ответил Пуассиньяк.

Через минуту он и в самом деле показался на ухоженной аллее. Пуассиньяк отпер калитку и впустил комиссара.

— Я вас приветствую, — глухо сказал он. — Что вас ко мне привело?

— Срочное дело.

— О-хо-хо, — слегка удивился Пуассиньяк. — Длинное или не очень?

— Скорее не очень. Да, совсем короткое, — объяснял представитель полиции. — Всего пара слов. Я вам не помешал?

— Что за глупости. Давайте-ка сядем, — хозяин указал на садовую скамейку в тени раскидистого куста.

Они уселись. Коричнево-черная эльзасская овчарка, протяжно зевнув, скрылась в живописно отделанной будке.

— Вспомните, что вы делали в понедельник вечером, поздним вечером, — начал Лепер и тотчас же сбился, потому что Пуассиньяк раздраженно перебил его:

— Не для того революция добилась свободы для граждан, чтобы я должен был объяснять, что я делал и делаю.

— Дорогой мсье Пуассиньяк, вы правы, вы совершенно правы, — сказал очень миролюбиво Лепер, — но меня интересует только одно: видели ли вы в понедельник без пяти двенадцать ночи, во время проливного дождя, автомобиль Дюмоленов? В понедельник, то есть, в тот день, когда Дюмолен был убит.

Пуассиньяк ответил уже более спокойно:

— Нет, не видел.

— Не может быть! — Комиссар подпрыгнул на скамейке. — Припомните хорошенько! Мадам Гортензия Дюмолен утверждает, что в понедельник в полночь вы прошли мимо ее машины в тот момент, когда из машины вышел некий Эдвард Фруассар, арестованный вчера из-за отсутствия алиби.

— Не видел. Я повторяю это еще раз.

— Но возможно ли такое, чтобы вы не заметили автомобиля, стоявшего на пустом шоссе?

— Вполне возможно, — ответил Пуассиньяк, — ибо я в указанное вами время сидел дома, в шлафроке и шлепанцах. Кто бы меня заставил шататься под дождем?

Комиссара посетила некая мысль. Пуассиньяк чувствовал обиду на семейство Дюмоленов за приятельские отношения с Дюверне, а в последнее время его разозлило пожертвование на памятник. И Лепер сказал:

— Вдова Шарля Дюмолена отказалась от первого свидетельства в силу только что сообщенного мной обстоятельства. Она рассчитывает на ваше свидетельство. Это очень важно для нее. Она способна заподозрить в вас недружественные намерения… ну, что-то в этом роде. Определенные трения, антипатия, так сказать… Поймите меня правильно, — путался Лепер в перекрестном огне вежливости и долга, — дело принимает невиданный оборот.

Пуассиньяк прищурил один глаз.

— Мадам Дюмолен способна заподозрить меня в недружественных намерениях или вы?

— Ну что вы… вы же знаете мои…

— Мне очень жаль. Я ничем не могу тут помочь, — продолжал Пуассиньяк голосом, шедшим из живота. — Невзирая на трения, о которых вы упомянули, я с радостью пошел бы навстречу мадам Дюмолен. Однако же не вопреки очевидным фактам. Произошла какая-то ошибка. В понедельник я возвратился домой в одиннадцать и пробыл здесь без перерыва до полудня вторника. Больше мы ли до чего не додумаемся, комиссар Лепер! — Пуассиньяк поднялся со скамейки.

Овчарка высунула голову из будки. Комиссар вздохнул.

— Это все усложняет…

Когда они стояли уже у калитки, и Лепер, сопя, извинялся за «вторжение», Пуассиньяк, заметно сочувствующий расстроенному комиссару, прибавил:

— Если у вас существуют какие-то сомнения относительно моей правдивости, то их без труда развеет ваша дочь, которая была у меня в одиннадцать часов в понедельник. Я одолжил ей один из моих журналов, подшивку за год, мы немного поспорили о характере Сен-Жюста, и еще до двенадцати часов она от меня ушла. У этой девушки есть будущее! До свидания, комиссар Лепер. Прошу кланяться вашим женщинам.