Елтышевы - Роман Сенчин

Артем маялся во времянке, как в тюремной камере. Включал дребезжащий обогреватель, дожидался, пока он слегка оживит воздух, и выключал. Долго слушать дребезжание и треск было невыносимо. Заворачивался в тяжелое одеяло, дремал под ленивое постукивание капель о дерево, железо, стекло… В городе дождь был другим – от него легко было спрятаться, забыть, что он есть. А здесь, даже если уши заткнуть, зажмуриться накрепко, все равно спрятаться не удавалось – дождем был пропитан воздух даже в теплой избе, волей-неволей представлялось, как влага точит доски, бревна, разъедает железо, шифер, бетон… Наверняка в подпол у родителей вода протекает. Вот и построили за лето дом – подпол и часть фундамента. Если такими темпами дальше, то лет через пять до крыши дойдут. А подпол обвалится…

Вдобавок к невеселым мыслям и томительному безделью у Артема – продуло, что ли, – заболел зуб. Сначала он просто почувствовался, что он есть, один из многих других в верхней челюсти, потом заныл, потом уже заболел по-настоящему, ни на секунду не давая покоя. Боль перекинулась и на соседние зубы.

Артем не выдержал, зашел в дом, попросил анальгина. Анальгина не оказалось, теща развела соду в теплой воде, велела полоскать. Полоскание не помогло, наоборот, боль стала стреляющей, в десне словно бы трещало, лопалось…

– Ох, да что делать-то?! – досадливо вопрошала теща, перебирая лекарства в жестяной банке из-под печенья. – Говорят, йодом надо смазывать. На ватку – и туда ее…

Валя сидела в единственном в доме кресле, выпятив живот, смотрела на Артема так, будто он пустяками морочит всем головы.

– Ну, давайте этот, – захлебываясь горьковатой слюной, сказал Артем, – йод.

Через полчаса безуспешных попыток унять боль он направился к родителям. Решил попросить денег на автобус, чтоб ехать к стоматологу.

Еще не войдя, лишь открыв дверь, уловил запах водки. В последнее время, когда бывал здесь, часто заставал отца сидящим за бутылкой.

Сегодня вместе с отцом сидел и Юрка. Бабка Татьяна наблюдала за ними из своего угла. Мать смотрела телевизор в комнате.

– А-а, – покривил отец губы, – здорово. Что, опять за финансами?

После того разговора на берегу, предложения идти работать в милицию, которое Артем не поддержал; после того, как он объявил, что не может собирать ягоду, отец стал относиться к нему с откровенным презрением. Не кипятился, как раньше, но и не пытался помочь, не делился больше своими планами, не предлагал строить дом. Кажется, видел в нем теперь лишь бесполезный груз жизни, который и бросить невозможно, но и тащить дальше нет никакого смысла, а лучше остановиться, прислониться с грузом к какой-нибудь опоре… Может, в водке (в спирте, точнее) он нашел теперь опору. И это Артема и задевало, и пугало. Словно его окончательно сбросили со счетов.

– Зуб сильно болит, – жалобно сказал он, не решаясь разуться, пройти к столу; мялся в пороге. – Всё перепробовали…

Из комнаты вышла мать:

– Что случилось?

– Да зуб болит, – еще более жалобно повторил Артем и потер скулу, – к стоматологу надо.

– А содой полоскал?

– Угу…

– Водкой надо пополоскать, – посоветовал Юрка то ли в шутку, то ли всерьез, – водка от всего…

– Боль салом снимают, – скрипнула бабка Татьяна.

– А?

– Сало надо на зуб положить. Это, Артема, сними там в чулане мешок.

…Древний солдатский сидор висел на крюке под потолком. В нем, как драгоценность, хранилось бабкино соленое сало. Лишь по праздникам или при болезни бабка Татьяна доставала кусочек.

И сейчас все в торжественном молчании наблюдали, как она перебирает обернутые в белые тряпочки бруски, разворачивает, оглядывает. Сало, правда, было неаппетитное – сухое, с рыжеватым, будто ржавчина, налетом, в кристалликах соли…

– От этого вот отрежь, – подала Артему один из брусков, – водой тепленькой окати и положь на зуб.

Артем исполнил, не очень-то веря в действенность сала. Присел на табуретку. Стал ждать.

– А нам, теть Тань, выделишь по кусочку? – попросил Юрка. – Спиртович сальцо любит. Надоело уже хлебом заедать.

– Да уж берите, – она положила на стол самый маленький брусок, – за урожай выпейте. Хороший нынче год. И грузди, и ягода, и картошки обещается…

Боль только усилилась. «Ну дак, – скрючился, закачался Артем, – бред солью лечить. От соли хуже только. Она же разъедает…» Он нетерпеливо тер языком пластик сала по зубу, десне, покусывал его, посасывал. Хотелось выплюнуть и снова начать проситься в город, к стоматологу. «А как там? – останавливали вопросы. – В какую поликлинику? Где там деревенских лечат?»

– Да-а, урожай, – горько вздохнул отец. – Два месяца почти на собирательство убили, а что заработали? Не стоит овчинка выделки.

– Почему не стоит-то? – удивился Юрка. – Хоть деньги пощупали.

– Какие это деньги – сто рублей. Пошел в магазин и непонятно на что потратил.

– Ну, эт понятно… Давай, Николай Михалыч, чтоб денег столько было, чтоб не считать.

– Эх-х…

– Как, Тема, – подошла мать, – лучше?

Он поморщился.

– Может, телевизор посмотреть хочешь? Только что-то сильно рябит, из-за дождя, что ли…

– Не хочу.

– Ладно… Валентина как?

– Ну, так… Лежит в основном.

– Уже ведь восьмой месяц у нее. Восьмой?

– Угу… – Говорить было и больно, и неприятно, особенно об этом. – Живот большой… М-м, – потер скулу, – не проходит совсем.

– Погоди-погоди, – откликнулась бабка. – Это не сразу, зато потом долго спокойно будет. У меня вон все поискрошились, а болеть не болят. Я потому что – салом чуть что.

…Действительно, постепенно боль сошла. А через час Артем и забыл о зубе. Сидел вместе с отцом и Юркой, выпивал, закусывал. Разговора особого не вязалось, в основном – вздохи, кряхтение, бормотки, напоминающие заговор: «Хоть бы дождь прекратился. Все ведь планы рушит».

Неожиданно Юрка притиснул рот к уху Артема, попросил:

– Будешь в городе, гондонов купи.

– Что?

– Ну, не хочу, чтоб жена снова понесла. Сил нету всех их на ноги подымать… Купишь?

– Ладно, куплю.

– А ты давай, – Юрка хлопнул его по плечу, – рожай. Ты еще молодой, тебе можно. – Стал разливать остатки спирта. – Давайте-ка за детей! Всяко-разно,  а они – главное.

– М-да, – вздох отца, – не поспоришь.

Глава четырнадцатая

Осени как таковой, – к какой Елтышев привык в городе, – не было. Странно, полста километров, небольшой перевальчик через еле заметную гряду гор, а климат совсем другой. Суровый климат… Числа с двадцать пятого августа как зарядил дождь, так шел и шел, и постепенно стал перерастать в снег. Снег падал и, не долетая до земли, таял, земля еще хранила тепло, но с каждым днем зима ощущалась все сильнее. В Саянах она, наверно, уже хозяйничала вовсю, а это – еще полста километров.

Небо было наглухо завалено тучами, растения хирели; листья не желтели, но видно было, что они уже неживые. Картошку, морковку выкапывали из грязи, сушили в бане, в сенках, на ночь накрывая тряпками. Молились, чтоб не ударил мороз до того, как спустят в подпол.

– И всегда у вас сентябрь такой? – хмуро покуривая у печки, спрашивал Николай Михайлович, сам не зная, жену или тетку.

Отвечала обычно жена:

– Да я не помню. Сколько прошло времени… Вроде и солнце бывало.

Елтышев усмехался:

– В юности все лучше было.

Тетка Татьяна сидела, слепо глядя вдаль. Наверно, вспоминала что-то свое…

Как запертый, метался Николай Михайлович по избушке, курил бесперечь, психовал. Понимая, что природу глупо ругать за дождь, а судьбу – за то, что так повернулась, он часто вспоминал Хариных:

– Сволочи, так наколоть! Мог ведь уже сруб поставить, если бы не ждал от них… «Пила, бревна, цемент – пожалуйста». Два месяца потерял!

Иногда присаживался перед телевизором, но все, что видел на экране, выводило из себя. Сплошные песенки, юмористы, реклама с полуголыми красотками и уверенными в себе мужчинами, фильмы с перестрелками, криминальные хроники. Особенно эти хроники бесили – по всем каналам отчаянные грабители, серийные убийцы, работорговцы, наркодилеры с дипломатами денег и килограммами героина… Елтышев вспоминал свою службу в милиции.

Тридцать пять лет почти прослужил. Тридцать пять лет – и ни разу не столкнулся ни с одним настоящим преступником, ни одного бандита не видел. Все какие-то мелкие хулиганы, семейные скандалисты и алкаши, алкаши, алкаши. И в вытрезвителе, и до того… «Ну, а что, – ворчал про себя Николай Михайлович, – а что остается-то? Пить только».

Погода, тоска бессилия и бездействия тянули к выпивке. В то, что он может спиться в пятьдесят пять лет, не верилось, да и не допивался ни разу до невменяемости, но ложиться спать трезвым становилось тяжело – донимала, крутила бессонница, раздражала близость жены, с которой у них давно уже не было близости, хотя Елтышев чувствовал себя мужчиной, и здесь, в деревне, несмотря на постоянную нервотрепку, как-то странно помолодел. Но какая тут может быть близость – за тонкой стеной ворочается старуха, при каждом их движении скрипит старый диван… Не по углам же зажимать Валентину. В баню и ту вдвоем не пойдешь – там попросту вдвоем не поместишься: конура с печкой. Как в эту зиму мыться будут? Полок поправил, а толку. Убогость этим не исправить.