Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Насчёт Петербурга и квартиры, в которой он жил сейчас, Распутин уже решил окончательно — с Гороховой надо съезжать и перебираться в дачную тишь, пахнущую крапивой, жасмином и парным молоком. Ещё зимой Распутин ездил по сёлам и дачным станциям, присматривая себе дом.

В селе Мартышкино нашёл подходящий особняк — высокий, с большими чистыми окнами и молодым яблоневым садом, сработанный добротно, со вкусом — не тяп-ляп, как принято сейчас, лишь бы не завалился, и подъезд к дому был хороший: весёлое зелёное село Мартышкино находилось между Петергофом и Ораниенбаумом, а дорога, что связывала Петергоф с Ораниенбаумом, как известно, отменная. Распутин уже несколько раз приценивался к дому, охал — просили слишком много, — но по лицу его было видно — за дом он отдаст и много. Дом стоил того.

В машине он думал о мартышкинском доме, едва слышно шевелил губами:

   — Вот где можно будет вздохнуть в полную грудь. Тишина, спокойствие. Это Мартышкино — всё равно что моё Покровское. Беспременно перееду туда жить. И делом займусь, да грамоте подучусь, благо есть учителя. Без грамоты никак нельзя. Григорий, говорят, безграмотный. Вот то-то и оно, — Распутин вздохнул, — плохо, что это говорят. Грамотой займусь сразу же, как поселюсь в Мартышкине!

Чувствовал он себя устало, разбито, одиноко, лишь мысль о том, что сейчас он увидит красавицу Лебедеву, согревала его.

Через двадцать минут после отъезда Распутина на Гороховой вновь появились странные нищенки.

   — Вот чёрт побери! — выругалась предводительница нищей оравы. — Так мы никогда и не застанем его!

Она как в воду глядела, старая мудрая ворона, — Распутина ей так и не удалось застать в Петербурге.

   — Может, мы подождём его здесь? — обратилась нищенка к Лапшинской.

   — Нет, здесь ждать нельзя, — сухо проговорила Лапшинская, — не положено!

   — Так что же нам делать?

   — Не знаю!

А ведь кто ведает — дождись эти побирушки Распутина, переговори с ним, может, и история государства Российского сложилась бы по-иному: иногда крохотный винтик, треснув, заставляет останавливаться огромную машину либо, выдержав непомерную нагрузку, позволяет ей идти вперёд. Распутин в этот момент тоже подумал о нищенках — он словно бы почувствовал, что они находятся в его доме, лицо его потемнело, от носа вниз потянулись морщины.

   — Кыш! — махнул он рукой, отгоняя от себя мысль о нищенках. — Вот привязались!

Вжался поглубже в пухлое кожаное сиденье автомобиля, раздражённо подумал о том, что мотор пахнет краской, шофёр слишком сутул — горб налезает ему на затылок, — молчалив и очень любит тихую езду: автомобиль Распутина легко обгоняли лихачи извозчики, втянул сквозь зубы воздух, стараясь остудить себя, и понял, что в таком раздерганном, нервном состоянии к Лебедевой ехать нельзя — впечатление он произведёт самое дурное, но и не ехать тоже нельзя — это тоже произведёт дурное впечатление. Распутин заколебался... Протянул руку, чтобы хлопнуть сутулого шофёра по плечу — стоп, мол! — но до шофёра не дотронулся, задумался тяжело, взгляд его сделался незрячим. Распутин и не заметил, как автомобиль затормозил у дома Лебедевой.

Поворачивать назад было уже поздно, Распутин вышел из автомобиля, встряхнулся, сделал несколько резких движений — ему надо было прийти в себя, — хотел было присесть, но то было неудобно, и он медленно и важно вошёл в дом Лебедевой...

Не все трепетали перед именем Распутина и стремились оказать ему услугу, надеясь, что услугой этой поимеют для себя выгоду, были и другие. Во время одного из заседаний председателю Совета министров И. Л. Горемыкину[16] было передано письмо Распутина.

Горемыкин вскрыл письмо, прочитал его сам, затем дал прочитать тем, кто сидел рядом, усмехнулся и медленно, демонстративно, с каким-то внутренним наслаждением порвал его.

Курьеру, который привёз письмо, сказал, что ответа не будет.

Газеты писали, что в Петербурге Распутиным интересуются больше, чем погодой и температурой воздуха.

   — Как Распутин?

   — Как термометр. Всё поднимается!

В. М. Пуришкевич — член Государственной думы, человек яростный, упрямый, твердолобый, — ненавидел Распутина, считал его позором России.

Распутин о Пуришкевиче говорил так:

   — Пуришкевич искренен, работает он правдиво, только вот одно у него, что вредит, — язык его. Потому и сказано: «Язык мой — зло моё».

Пуришкевич же, руководивший черносотенцами[17], говорил о Распутине следующее:

   — Левые газеты, желая запачкать Союз Михаила Архангела, председателем которого я состою, и меня, клевеща, говорят, что Распутин выбран то почётным членом Союза, то действительным и так далее. Где состоит Распутин, мне неизвестно, но в Союзе Михаила Архангела нигде по империи он не состоит в рядах союзников. И если бы я узнал, что какой-либо отдел Союза позволил себе войти в соприкосновение с Распутиным, я немедленно — слышите? — немедленно по телеграфу закрыл бы такой отдел!

Эта фраза была произнесена Пуришкевичем 21 июня 1914 года.

Были и другие очень сильные люди, не любившие Распутина. Но тех, кто верил в него, ловил каждое слово и повиновался, было больше, и это Распутин знал, потому и мог позволить себе благодушное подтрунивание, считая резкость и выпады, когда люди не выбирали слов, признаком слабости.

Когда Распутин делал в Петербурге первые шаги и был обычным «некрасивым грязным мужичком», но очень говорливым, услужливым, он познакомился с царицынским священником Илиодором — в миру Сергеем Труфановым, красивым, большеглазым, статным, с бледным нервным лицом и изящными женскими руками. Илиодор, так же как и Распутин, пробивался в свет, думал покорить Санкт-Петербург, был представлен царской семье и лично самой царице, но ничего у Илиодора не получилось: Санкт-Петербург он не покорил, в свете своим не стал и царице не понравился — визит этот был единственным, больше в семью Романовых его не приглашали, и Илиодор решил уйти в тень, вернуться в Царицын и забыть то, что было.

В Царицыне же Илиодор был любим и почитаем — не существовало проповедника популярнее его.

Несколько своих проповедей Илиодор посвятил «блаженному старцу Григорию».

— Я скажу вам, кто такой старец Григорий, — громыхал Илиодор с амвона сочным медовым басом, от которого млели царицынские молодицы. — Старцем я его зову не по седым волосам, как у стариков царицынских купцов, ум которых не поспорит с умом самого неразвитого юноши, а зову его старцем за его ум и подвижничество. Старцу Григорию всего сорок лет, родом он из Сибири, фамилия его Распутин, но впоследствии он переменил эту фамилию на другую...