Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

К хлыстовству Распутин склонял почти всех женщин, появлявшихся в поле его зрения, за исключением, может быть, близких к царскому дому, тут «старец» вёл себя осмотрительно, тихо, если же женщин ему не хватало — шёл к проституткам. В дневниках наружного наблюдения отмечены десятки, если не сотни проституток, которых Распутин брал просто на панели. «Распутин был хлыст, по-видимому, малеванского толка» — такой вывод делает Евреинов. А хлыстовство малеванского толка — одно из самых худших.

Но была и другая точка зрения. Ещё при жизни старца... Впрочем, какой он старец? Распутин был сравнительно молодым и очень крепким человеком.

Однажды исследователь русского сектантства В. Д. Бонч-Бруевич[15] пригласил к себе Распутина, чтобы поподробнее побеседовать с ним, понять, настоящий он хлыст или нет, — может, только притворяется и никакая душа Христа в нём не живёт? Распутин охотно пришёл к нему: любил знаться с высшим светом.

Квартира Бонч-Бруевича потрясла гостя — просторная, как дворец, и главное, уютная, живая, пространство не давит, не съедает человека, не превращает его в мошку. На стенах висело много картин в роскошных золочёных рамах и фотографических портретов.

Картины и портреты заинтересовали Распутина особенно.

   — А это кто? — Сделав несколько стремительных шагов, «старец» остановился около одного портрета, окинул его цепким взором, стараясь схватить всё сразу и понять, что за человек изображён. Услышав ответ Бонч-Бруевича, перебежал к другому портрету. — А это кто?

В рабочем кабинете хозяина висели портреты сектантов, портретов было много, и Распутин взволнованно заметался от одного портрета к другому, задышал часто, хрипло — было видно, что лики этих людей действуют на него, удивляют своей силой.

Минут пять он стоял около изображения красивого густоволосого, бородатого человека, умершего четверть века назад, потом прошептал:

   — Вот это сила! — Быстро отёр рукою рот — он делал очень много бытовых, земных движений, частил, суетился, и когда сам замечал это, становился суровым, молчаливым, но эта суровость быстро проходила, Распутин был живым человеком, — повторил: — Вот это сила!

   — Действительно, это очень сильный человек, — подтвердил Бонч-Бруевич.

   — А сила-то не в нём, а в ей! — неожиданно воскликнул Распутин, переместив взгляд на другой портрет, где этот же человек был изображён с женщиной — скромной, низенькой, с сутулыми плечами, глядящей исподлобья, словно лисица. — Не от себя он имеет силу, а от неё. В ней он черпает свою силу! Он вообще-то... он, ты знаешь... — Распутин обращался к Бонч-Бруевичу на «ты», хотя видел его впервые, — он плакать да страдать готов да на подвиг звать, но сила вся — в ней! В конце концов люди пойдут за ней!

Распутин угадывал то, чего не знал, чутьё у него было звериное, — красивый бородатый сектант действительно черпал свою силу в этой неприметной женщине с лисьими глазами, и когда он умер от укуса заразного клеща, секта избрала её предводительницей, и она сделала для секты куда больше, чем он. Бонч-Бруевичу было интересно наблюдать за Распутиным, он понимал, что Распутин — человек самобытный, необычный, народный — именно народный, вышедший из глубины, из самой гущи народа, из толпы, и философия у него своя, ни на что не похожая, народная, и говорит он так, как говорит народ.

Распутин начал философствовать:

   — Восторг души — вот счастье человека! — Он метнулся из одного угла кабинета в другой, потом метнулся обратно, рассёк пространство кабинета и остановился посредине, попробовал ногами половицы. — Не скрипят ведь! Вот что значит дом хорошо содержится!

   — Спасибо! — сдержанно улыбнулся Бонч-Бруевич.

   — Слышь, друг, — Распутин повысил голос, — верно тебе говорю: как загорится душа пламенем восторга — значит, поймал ты своё счастье! И лелей его, тетёшкай, не упускай. Счастье, в отличие от горя, упустить ой как легко — само из рук выпархивает! — Распутин сделал несколько быстрых шагов, остановился у стены, на которой висел большой портрет старика с широкой бородой и испытующим взглядом. — А это кто? Скажи, кто это? — Распутин потыкал пальцем в портрет.

Человека этого Распутин не знал, хотя изображение его было известно широко, — факт этот удивил Бонч-Бруевича, он хотел назвать фамилию старика, но Распутин не слышал его — даже если бы он и сказал, Распутин всё равно бы не услышал его.

   — Ну и человек! Ах ты Боже мой! Самсон! Друг ты мой, вот он, Самсон-то, где! Познакомь меня с ним, а? — Распутин откинулся от портрета, вгляделся в лицо старика. — Кто это? Где он живёт? А? — сильно сощурился, стараясь понять душу изображённого, проникнуть в неё. — Поедем сейчас к нему! А где он живёт?

Бонч-Бруевич красноречиво развёл руками, показывая, что Распутин задаёт ему слишком трудный вопрос.

   — Вот за кем народ полками идти должен, — не останавливался Распутин, шагнул в сторону, посмотрел на портрет сбоку и щёлкнул шнурком выключателя — зажёг электрическую лампочку. В назидательном движении поднял палец: — Полками! Дивизиями!.. Поехали к нему!

   — Не можем, — сказал Бонч-Бруевич.

   — Почему-у?

Бонч-Бруевич произнёс громко:

   — Это Карл Маркс!

Фамилия не произвела на Распутина никакого впечатления, он не слышал о ней.

   — Ну и что? Не царь же, чтобы был так занят, и не король! Поехали к нему, а?!

   — Карл Маркс умер много лет назад. Давно уже!

   — Да? — изумился Распутин. — Не знал... Не слышал! — Потушил электрическую лампочку. — А жаль, что к нему нельзя поехать. — Под глазами Распутина возникли скорбные гусиные лапки — мелкие частые морщинки. — А то бы побеседовали! — Он говорил о Карле Марксе как о живом. — Вот у него-то души хватит на многие тысячи людей, а у нас? Да мы даже сами себя обеспечить душой не можем, никакого, запаса. Всё киснем да хныкаем, а делать ничего не умеем. Нас тут бьют, нас там бьют — колотят нас, мнут, обворовывают, объедают... А мы? Йй-эх! — Распутин умолк, повесил голову, потом осторожно, словно бы боясь обжечься, присел на краешек стула...

Бонч-Бруевич потом отметил:

«Много мне приходилось видеть восторженных людей из народной среды, ищущих чего-то, мятущихся, взыскующих угада, куда-то стремящихся, что-то строящих и разрушающих, но Распутин — какой-то другой, он отличается от всех, ни на кого не похож. Не имея никакой политической точки зрения, он что-то стремился сделать. Что? И для кого?»

Когда Распутин после разговора уходил от Бонч-Бруевича, то на пороге задержался, помял чёрную велюровую, не по сезону шляпу:

   — Для народушка жить нужно, о нём помышлять!