Василий Каменский . Проза поэта - Василий Каменский

— Ой, ой, какие наветы наговариваешь. Да что стало с тобой, Степан? Он ли, дядя родной, Корнило наш, не заботился, не печалился о нас без тебя, он ли не хвалился победами вашими, он ли не гордился славушкой твоей, он ли не радовался приезду твоему. А ты поносишь его врагом, злодеем величаешь. Ой, чтой-то ты чураться добрых людей стал. Али за то простить ему не можешь, что про княжну персидскую Корнило поведал всю правду, да об этом и без него все знают. Все осудили тебя за княжну. Только один Корнило утешал меня да просил этот грех простить тебе. И простила я, и злобы не таю.

— А что поминать лихом княжну персидскую, когда в Волге утопил я ее, любовь свою, да заодно и от тебя отрешился, чтобы не знать, не ведать в себе ветхого человека, сердцем в любви болеющего. Не для себя и не легко отрешился от любви, что жила во мне пленом сладостным и дороги-пути мои путала, а раз отрешился — так и быть тому. И ты, Алёна, уразумей и прости это. Я не враг, а верный друг тебе, и верным останусь. Ребяткам скажи, что скоро, мол, свидимся, что батько, мол, гостинцы принесет, пряников камышинских, сластей саратовских. А Корнилке Яковлеву не верю, и ты его остерегайся.

С поникшей головой, с душой, запертой на замок молчания, с сокрушенным сердцем вышла Алёна от Степана.

Фрол провожал.

Черные люди следили, черные люди стерегли добычу.

В душу змеей вполз

Корнило Яковлев тенью у ворот стоял.

Сторожил Алёну.

Как всегда, крепко сторожил, цепких глаз не спускал, острое ухо держал лезвием, на густой ус каждое слово наматывал, вздыхал часто и приговаривал:

— Господи, благослови. Господи, благослови.

А часто, беспокойно вздыхал оттого, что готовился знатным вельможей стать — почести благие получить: награду щедрую, золотую, да милость царскую.

Давным-давно неотступно сторожит Корнило Яковлев, следит за Алёной, ласково, по-родственному заботится.

Знает, верит, что даром заботы не пропадут. Правда, было бы легче, короче, проще, если бы Степан Тимофеевич в своей хате жил, а то взбрело ему в голову в Кагальнике огородиться, пушки да дозорных поставить — туда и подступу нет.

Но все равно: еще задолго до прибытия на Дон вольницы Корнило Яковлев вызвался изловить вора-разбойника Стеньку Разина и выдать знатного атамана голытьбы правительству московскому.

Здесь дома, на Дону, изловить не трудно было, а выдать еще легче, ибо донское вольное казачество в обычае установление держало: не выдавать своих, да и никого не выдавать.

И никогда предательства — выдачи — вольный Дон не знал.

Все это на помощь пришло Корнилу Яковлеву, атаману черкасскому, дело предательства задумавшему.

Все давным-давно приготовил Корнило Яковлев.

— Господи, благослови. Господи, благослови, — вздыхала грудь атамана-предателя.

Тенью у ворот сторожил.

Разбитыми, медленными шагами возвращалась Алёна домой.

— Алёнушка, голубушка, — ластился подошедший Корнило, — поди, у муженька была, у Степанушки?

Вздрогнула Алёна, губы закусила, не хотела сказать и не могла других слов придумать:

— Уйди, боюсь я тебя, страшусь…

— Ох, господи, помилуй нас грешных, — вздыхал в черноте Корнило, — давно ли ты, матушка, бояться дядьку родного стала? Да чем я провинился перед тобой, Алёнушка, красавица моя? Али злые люди наветы нашептали? А ты, голубушка, своему родственному сердцу верь. Золотое у тебя сердце, да и у меня не серебряное. Поведай-ко лучше, что Степан тебе говорил, — зачем в Кагальнике сиднем-сидит, будто своей хаты нет, будто жена да ребята не ждут.

— Ой, с чего это взял ты, — завернулась в черную шаль Алёна, — что я от Степана иду…

— Вот, крест святой, сердцем чую, — вползал змеей в душу предатель, — а чую от любви, от забот своих о тебе, матушка. Али не привык я добрых советов давать тебе, али ты не знаешь, что верный, свой я, свой. Ты в бога веришь, а я без молитв не живу — вот перед богом и говорю, что любую мне тайну поведай: не выдам, но совет дам спасительный, помогу тебе умом-разумом. Не слепой я, вижу, что в обиде ты, в кручине от мужа идешь…

Алёна зарыдала:

— Нет у меня мужа… нет… не жена ему… нет…

Корнило вздохнул:

— Ох, господи праведный! И верить нельзя, — ужели от жены отрешился?

— Отрешился… — горевала в слезах Алёна, — ой, беда какая пришла…

— А ты, голубушка, погоди убиваться, — раскидывал умом Корнило, — погоди маяться. Степанушко буйный человек, сама знаешь, — ужо буйность минует, дух смятения успокоится, благодать божья снизойдет, и он, твой муженек преславный, образумится, опомнится, да снова шелковым, заботным станет. Ведь знаю, что любит он тебя, ой, любит и деточек шибко любит. Поди, как ему, сердешному, ребяток увидеть хочется, — вот бы и пришел домой на ребяток поглядеть, дитенки ждут не дождутся.

От блаженных утешений старика отлегло сердце Алёны:

— Поведу их скоро…

— В Кагальник? — ловил предатель врасплох.

— Нет… еще не знаю.

И вдруг как бы спохватилась!

— Еще не знаю… поведу ли.

— Дело твое, голубушка, — направлял на свою черную дорогу Корнило, — как ведаешь — так и поступай. А мой совет послушай: веди скорей ребяток к Степану — скорее он успокоится, образумится. Ой, как на дитенков, на тебя, красавица обиженная, поглядит, — сразу с божьей помощью свое отрешенье забудет, сразу женой-лебедушкой назовет. Да еще, увидишь, прощенья у тебя за обиду молить станет. Помяни слово мое, что я тебе правду говорил. Вот, Алёнушка, приходи с дитенками в монастырь наш, там в субботу всенощная большая, там помолимся о спасении душ наших грешных, там и побеседуем. Запомни, голубушка: в субботу — всенощная. Запомни. Ну, матушка, прощай-ко, иди себе в хату, да хранит вас всех господь многомилостивый.

Согретыми, облегченными шагами ушла Алёна.

— Господи, благослови, — вздохнул Корнило.

Предательство

В субботу колокол монастырский ко всенощной ударил.

— Господи, благослови, — перекрестился предатель, хлопотливо бегая по большому церковному двору, налаживая последние приготовления.

Здесь, в мужском монастыре, что стоял между Черкасском и Кагальником, тайно проживали, под видом монахов, царские стрельцы да сыновья бояр московских.

А в подвале церковном хранилась кованая железная клетка.

В конюшнях монастырских кони ржали.

Оружие в святых кладовых хранилось.

Корнило Яковлев с боярином Родионом Стрешневым, из Москвы от царя присланным, сновали по келиям, проверяя порядок.

Предатель потирал дрожащие холодные руки:

— Ну, боярин, кажись, с божьей помощью, все изготовлено ладно. Блесной засаде у нас без малого сотня скрыта, да полсотни рассыпано следить; а много ли со Стенькой из Кагальника выползут? Я смекаю, что самая малость.

— А ежели много? — опасался Стрешнев.

— Тогда отложим, — тер руки Корнило, — тогда обождем до часа благословенного, на рожон зря не полезем; а то лящей беды столь наживем, что в крови захлебнемся от резни разбойничьей. И так выходит, ежели Стеньку изловим да увезем, — надо будет стрелецким отрядам скорей подступать к Кагальнику и взять воров врасплох.

— Для Кагальника войска хватит, — разглаживал бороду Стрешнев, — лишь бы удалось Стеньку изловить да в Москву доставить. А еще бы господь пособил Ваську Уса, дьявола страшенного, поймать.

Корнило смотрел на паперть:

— Православные молиться идут. Того гляди Алёна с ребятами пожалует, а ежели с дитенками, — уж, стало быть, за ней странник Фролка, али другой кто, придет и поведет на место тайное. Ух, и хитрая, упорная бабенка, — даром, что отрешенная, а за Стеньку головой стоит, всех нас остерегается, проклятая. А это ведь я постарался — надоумил ее сегодня ко всенощной прийти с ребятами, — так, мол, люди не заметят, куды ребят ночью повела. Ну, она про себя и поняла эту уловку. Вчера к ней Фролка приходил под окошко, опять за милостыней, и тут они, значит, уговор учинили.

— Слушай-ко, атаман Яковлев, — забеспокоился боярин, — а может, баба Стенькина до церкви не дойдет — свернет в сторону?

— Ххе-хе, — хихикал предатель, — за каждым ее окаянным шагом следят — донесут живехонько.

— Ну, Корнилушко, — обещал Стрешнев, — и будет тебе награда из казны царевой превеликая и почесть знатная, милость государева. Сам знаешь, какой я добрый друг царю-батюшке Алексею Михайловичу, — сам тебя и покажу перед светлыми очами святого кормильца всея Руси.

— По царскому, государеву наказу, — крестился дрожащей рукой предатель в сторону алтаря, — изловим мы, с божьей помощью, вора-разбойника Стеньку, еретика, богоотступника, анафему. Посадим лютого зверя в клетку железную, да в подарок царю, государю великому, богом хранимому, на Москву отвезем. Помоги нам владыко, вседержитель небесный, и церковь святая, нерушимая. Ведь сыздавна наша православная церковь служила царю-батюшке, помазаннику божьему, и молилась за нас грешных, верных царевых слуг. И, благодаря господу, все шло чинно, как надо нам, пока вор-Стенька со своей сермяжной вольницей не нарушил праведного жития. А вот ныне пришел благословенный час совершиться, с божьей помощью, великому делу — здесь, у стены монастырской…