Моё настоящее имя. Истории с биографией - Людмила Евгеньевна Улицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Светлаева была точна и необычайно скандальна. С родней рассорилась рано и окончательно, подруг никогда не заводила, и поделиться своей бедой было ей не с кем. А беда ее была в том, что дочки ее, едва войдя в половозрелое состояние, загуляли. Загуляли очень тихо – просто время от времени не приходили домой ночевать, и каждый раз нарушение семейной жизни заканчивалось тем, что мать брала сложенную вдвое бельевую веревку и хлестала ею по спине провинившейся дочери. Но это было в ранние годы девичьей жизни, а слегка повзрослев, они вдвоем связали мамашу этой легендарной веревкой и отшлепали – не больно, но оскорбительно, указав ей место не руководителя жизни, как она привыкла, а управительницей завтраками и обедами, что тоже было ее пожизненной привычкой. С тех пор мать присмирела и замкнулась, а девочки продолжали свою таинственно-распутную жизнь. С кем они гуляли, оставалось тайной до конца их недолгой и богатой приключениями жизни. В течение одного года Светлаева потеряла их обеих: Валентину убили при невыясненных обстоятельствах, а Зинаиду зарезал трамвай.
Светлаева осталась одна и совсем перестала готовить. На кухню не выходила – пользовалась кипятильником в своей комнате, хотя электричества нагорало от маленького кипятильника изрядно. Она по-прежнему раз в месяц вывешивала сводки о коммунальном электричестве – кому сколько платить исходя из состава семьи.
Однажды пятнадцатое число пришло, а списка нет. И шестнадцатого нет. Постучали в дверь – не открывает! Дверь заперта изнутри. Вызвали милиционера. Взломали дверь. Нашли Светлаеву мертвой в белой постели, в белой жестко накрахмаленной рубашке. В ней и похоронили. Комната простояла опечатанной несколько месяцев, а потом в нее вселился Сашка-милиционер. Заполнил пустое место. И ни один человек на свете Светлаеву не вспоминает.
Неизвестная художница
Смолоду Оксана была старая и некрасивая. Мужчины ею нисколько не интересовались, да она на это и не рассчитывала. Работала в заводоуправлении на мелкой должности, ведала перевозками, которых было не так много, и вполне справлялась. И даже время оставалось на болтовню и перекуры. Впрочем, Оксана не курила, но иногда выходила вместе с сослуживицами постоять в дымном облаке. В обеденный перерыв, когда большинство женщин уходило в столовую, она быстро съедала свой домашний бутерброд, вынимала из сумки пяльцы и вышивала тонкой иголкой тонкими нитками тонкие цветы: то незабудки, каждую в отдельности, с подробностями и поворотами головки, то ромашки, чтобы был виден возраст новых, только раскрывшихся, и тех, кто уже на исходе цветения и грустно повесил уставшие лепестки. Навышивав целый сундук батиста, льна и шерсти, Оксана заболела и быстро умерла. Была она одинокая, комнату ее в заводском доме дали другой одиночке, помоложе, новой секретарше Вере. Вера была ленивая и неряшливая, опрятная комната Оксаны быстро превратилась в берлогу, полную мусора и стеклянных банок, которые новой жилице лень было выносить на помойку. Даже вещи покойной Оксаны новая хозяйка не вынесла, так и стоял в углу Оксанин сундук с вышивками. Потом Вере дали однокомнатную квартиру, и въехала в комнату новая жилица, очень хозяйственная и бережливая Катя. Она разобралась со всем прежним барахлом, заглянула в Оксанин сундук, залюбовалась вышивками. Выбросить рука не поднималась, и она собрала все вышивки в большую сумку и отвезла в музей декоративного искусства. Там их разложили на большом столе, и все сотрудницы сбежались смотреть. Зашумели, заахали, стали говорить, что такой работы у современных мастериц не бывает и такой техникой владели только в девятнадцатом веке. В музей! В музей! Сохранить на века! И спрашивают фамилию мастерицы. А Катя не знает. И никто не знает. Сотрудники музея сделали большую выставку из Оксаниных работ и даже повезли ее на заграничную выставку в город Париж. Все зрители тоже ахали и восхищались работами неизвестной мастерицы. Так и было написано – “Работы неизвестного мастера середины XX века”. Вышивки остались, а Оксану никто не помнит.
Ушедшие
Ополченец
Глухой на одно ухо, с давним и глубоким шрамом за ухом после трепанации черепа, перенесенной еще в гимназические годы, дед мой, тогда пятидесятипятилетний, прибыл на сборный пункт в Староконюшенный переулок. Мобилизация считалась добровольной, и с этого дня он был ополченец. Смертник, как он понимал. По этой причине он надел на себя старое пальто, а новое, с меховым воротником, пошитое в сороковом году, оставил в шкафу. Может, еще вернется семья из эвакуации и жена сможет продать солидную вещь для прокорма детей. Бурки очень хорошие, теплые, но другой обуви не было, и он надел их с некоторым сожалением.
Долго ждали машину. Мороз стоял сильный. Наконец пришел открытый грузовик с надшитыми бортами, в него все и сели. Пожилые мужчины и мальчишки. Ехали недалеко – на Волоколамку. Хотя было очень холодно, но по-настоящему промерзнуть не успели. Выгрузились. Раздали оружие – восемь винтовок на тридцать человек. Дали паёк – каждому.
Дед мой обтер снегом руки и разломил хлеб. Пока обтирал руки, заметил пристальный взгляд: рядом стоял невысокий человек в полушубке, не вполне военного вида, в золотых очках. У деда знакомых было множество – он подумал, что перед ним какой-то человек из прошлой жизни.
Тот подошел:
– Москвич?
Дед кивнул.
– Сивцев Вражек знаете?
– Конечно. Я на Патриарших живу.
Тот все смотрел, как будто сомневался, говорить ли.
– Как вас зовут?
Дед назвался. Дед тоже был в очках и тоже невоенного вида. И роста они были одного, и еще было какое-то сходство неопределенное – какое бывает у однополчан, одноклассников, земляков, у отсидевших срок.
– В вас виден порядочный человек. Я попрошу вас об одном одолжении. Подождите здесь.
Он поднялся на крыльцо, оббил валенки друг о друга, вошел в облако пара и через минуту
