Плакучее дерево - Назим Ракха

За семь лет, прошедших с момента последней казни, комната исполнения приговора и камера ожидания превратились в кладовку, если не сказать, в свалку. Сюда сваливали списанную мебель, старые столы, стулья, коробки с папками документов на всех тех, кто когда-либо входил и выходил из БУРа. Все это громоздилось высокими штабелями до самого потолка. И вот теперь весь этот хлам придется куда-то вынести, а само помещение вылизать до блеска. После этого они примутся за дело.

Где-то под грудами этого хлама находилась металлическая каталка с черным виниловым покрытием и подлокотниками, торчащими в стороны, словно крылья. Для начала необходимо удостовериться, что она все еще в исправном состоянии. Надо продумать и медицинскую часть — полые иглы, ремни, вентили и прочее. В нужный момент внутри запертой кабинки откроется клапан, так что ни одна душа не увидит, кто повернул вентиль. Таким образом, смертельный препарат проделает путь длиной пять футов, прежде чем попадет в вены Роббина. Надо сказать медперсоналу, чтобы собрали установку и протестировали ее. Необходимо также наладить и включить видеосистему. Вся процедура должна быть записана на видео от начала до конца. Но насколько Мейсону было известно, камеры были допотопными, так что, похоже, придется еще озаботиться приобретением новой аппаратуры. Кроме того, надо договориться с телефонной компанией, чтобы провели две прямые линии: одну в кабинет генерального прокурора на тот случай, если в последний момент из Верховного суда придет приказ о пересмотре приговора, и вторую — в кабинет губернатора, если в последний момент тот вдруг решит отменить казнь.

Впрочем, на это вряд ли приходится рассчитывать.

На прошлых выборах Мейсон голосовал за нынешнего губернатора и, скорее всего, проголосует за него снова, несмотря на его идиотское решение провести перед выборами казнь. Он достаточно долго имел дело с политиками и знал всю их кухню. Соперником губернатора был адвокат, посвятивший себя борьбе с преступностью. На его счету ряд законов об ужесточении наказаний, вплоть до смертной казни. Он хорошо постарался, чтобы выставить профессора политологии с левым уклоном человеком неспособным справиться с нынешним уровнем преступности. Так что казнь Роббина наверняка призвана развеять это впечатление. Или, по крайней мере, ненадолго отвлечь мысли электората от этой темы. Отмена подобного мероприятия была бы сродни политическому самоубийству.

И все равно Мейсон уже несколько дней не мог спокойно заснуть, в глубине души надеясь, что каким-то волшебным образом смертный приговор Роббину все-таки отменят. Не то чтобы он ощущал какой-то внутренний протест по отношению ко всему процессу. Скорее, он слишком серьезно подошел к его организации. Будь это не Роббин, а кто из этих сволочных расистов, которые скорее пырнут его ножом, лишь бы только не стоять с ним рядом… Или будь на месте Роббина Тьюлейн…

При этой мысли Мейсона передернуло. Прошло уже столько лет, а ты все еще об этом думаешь? Ему было неприятно, что брат все еще обитает на задворках его памяти, хотя по-прежнему заперт за решеткой в полутора тысячах миль отсюда, в тюремной камере в Чикаго.

Мейсон вновь сфокусировал внимание на клавиатуре, указал несколько дат своего предполагаемого визита в Сан-Квентин и нажал на кнопку «Отправить».

Глава 19. 19 марта 1997 года

Ирен покоилась на дне реки. Ее волосы колышутся, расчесываемые течением, тело холодное и мягкое, глаза раскрыты, словно безжизненные окна. Время медленно течет и своим невидимым течением смывает воспоминания о ее жизни. Любовь, вдохновение, надежда, даже ненависть — все эти Божьи дары похоронены поступательным движением времени. Над ней солнечные блики играют на танцующей поверхности воды, и лучи света касаются ее протянутой руки. Она смотрит вверх…

Ирен разбудил звук трубы, на которой играл Шэп. Четкий, звенящий звук, пронзающий тишину утра нового дня. Ноты взмывали ввысь, легко порхая по стебелькам травы, листьям деревьев и далее вверх к облакам. Мелодия закручивалась спиралью, повторяя изгибы ветра и полета птиц…

Птицы.

Ирен Стенли открыла глаза и увидела новый день.

— Глупость какая! — пробормотала она. Никакой это не Шэп. Откуда здесь быть Шэпу. Щебетание птиц вообще не похоже на игру ее сына. Ирен засунула ноги в тапки, неуверенно встала и снова рухнула на кровать. — Сегодня день его рождения! — прошептала она.

Сквозь окно в комнату проникал легкий ветерок, солнечный свет, пробивался сквозь преграду кружевной занавески, причудливым узором играл на полу и стенах. До слуха Ирен доносились трели дубоноса и щебетание воробьев. День был прекрасен. На день рождения Шэпа всегда бывала хорошая погода. Всякий раз это был идеальный день, словно специально предназначенный для того, чтобы посадить цветы, помыть окна или устроить пикник. И вот уже одиннадцать лет она ненавидит эту горькую иронию судьбы — чудесный теплый свет, в то время как душа ее жаждала ненастной тьмы. В этот день по идее должен пойти ливень, разразиться гроза. Река должна выйти из берегов, безжалостно смывая все на своем пути. Только катаклизмы были способны искупить все муки ада. По крайней мере, таково было ее единственное желание в то время, когда она уже не хотела и не чувствовала ничего.

Спустившись в кухню, Ирен включила плиту и поставила воду для кофе. В раковине громоздилась вчерашняя посуда, рядом со стиральной машиной высилась куча постиранной одежды, разобрать которую у нее так и не дошли руки. Вот уже несколько лет она не находила в себе сил помыть окна — одна только мысль о том, что надо взять мыло, губку, набрать воды, достать лестницу, залезть на нее, начать драить стекло, — всего лишь мысль! — заставляла ее чувствовать себя разбитой.

Сегодня Шэпу исполнилось бы двадцать семь.

Эти слова звучали в голове Ирен, преследуя ее по всему дому, пока она подбирала тапки Нэта, поправляла подушки на диване в гостиной, сортировала журналы на столе. Они не оставляли ее и на кухне, нашептывая в ее сознании одно и то же, пока она насыпала в чашку гранулированный кофе. Слова настигали ее даже тогда, когда она сидела на крыльце, глядя, как муж читает газету.

Газетные страницы подпирало выросшее за последнее время пивное брюшко, штаны цвета хаки обтягивали изрядной толщины ноги. Нэту сорок шесть, также как и ей. Блисс двадцать три, а Шэпу… Шэпу исполнилось бы двадцать семь.

Пели птицы, скрипели качели, облака плыли по синему небу, и его синева казалась Ирен сродни издевке.

Ее больше не мучил панический ужас, как то было с ней сразу после того, как погиб Шэп. Больше не было ощущения падения, она не погружалась в пучину скорби, из последних сил цепляясь за вещи, связанные с покойным сыном, — футболку, книгу, грязь с его ботинок. Куда чаще она теперь захаживала в винный магазин за очередной порцией крепкого градусного «облегчения». И как ни странно, она больше не скучала по этому дню. Просто чувствовала себя полностью опустошенной, безжизненным иссохшим деревом, ждущим ветра, который его повалит.

И в тот момент, когда она размышляла о том, как сейчас выглядел бы ее сын, будь он жив, из-за вороха газет послышался голос мужа:

— Сегодня, если не ошибаюсь, день рождения Шэпа?

Ирен медленно остановила качели и в замешательстве застыла, вцепившись в сосновые поручни, не зная, что ответить. Эта тема была абсолютным табу, в присутствии мужа она избегала даже упоминать имя сына. Так было с тех самых пор, как они возвратились из Орегона. Ирен хорошо запомнился тот день. Нэт вернулся с охоты и объявил, что отныне больше не будет скорбеть. Надо жить дальше, сказал он. И все равно никто — ни Блисс, ни Ирен, ни его родной брат, ни пастор Уайт, — никто не решался произносить при нем имя погибшего сына.

— Есть только один способ излечиться от скорби, — говорил он всем, — не думать и не вспоминать о том, что произошло, — что он и делал.

Нэт опустил газету:

— Я сказал, что сегодня, кажется, день рождения Шэпа, не так ли?

— Да, — ответила Ирен, с трудом сдерживая удивление. — Да, точно. Сегодня ему бы исполнилось двадцать семь.

Нэт задумчиво покачал головой.

— Двадцать семь, хм… Даже не верится, — растерянно пробормотал он и снова уткнулся в газету.

Ирен откинулась на спинку качелей, понимая, что он больше ничего не скажет. Это был лишь непродолжительный всплеск воспоминаний, не более того. Нэт никогда раньше не вспоминал про день рождения Шэпа. Когда же в первые годы она пыталась ему об этом напомнить, желая отдать сыну дань памяти и уважения, муж заставлял ее замолчать, нет, не словом и даже не взглядом, а наоборот — ни словом, ни взглядом, а скорее полным безразличием.