Свирель в лесу - Грация Деледда

Перед уходом он спросил Мадалену:

— А как ты ладишь с соседями?

— Ну, знаешь ли, они — мне не компания, — ответила она, сделав презрительную гримасу.

Муж ушел, не дерзнув больше задавать вопросы.

Однако, когда он остался один, им снова овладели сомнения и мрачные мысли: ведь именно в одиночестве дьявол подстрекает человека, как хозяин погоняет стрекалом сонных быков, чтобы заставить их идти быстрее.

Мауредду шел все дальше и дальше. Стояло чудесное декабрьское утро. Голубоватая дымка, словно вуаль, спускалась с неба, окутывая землю. Куда ни глянь, всюду торчали голые, будто полированные, камни и утесы. На каждом стебельке травы дрожали жемчужные капли росы, а желтые листья на черных дубах горели, как золотые монеты.

Вдруг вдали, на тропинке, пересекавшей долину, Мауредду увидел всадника. На голове у него был капюшон, за спиной самопал. Мауредду узнал своего друга Джуанне Цикину, направлявшегося в Нуоро, чтобы разрешить затянувшуюся тяжбу с братом. Мауредду не стал поджидать друга. Однако тот быстро нагнал его, и остаток пути они уже проделали вместе — Цикина на лошади, Мауредду пешком. Цикина рассказывал ему о своей тяжбе и называл брата «новым Каином» за то, что тот захватил участок земли, находившийся в общем пользовании. Мауредду мрачно слушал его жалобы, бросая на всадника злобные и насмешливые взгляды.

Джуанне Цикина, крестьянин лет около пятидесяти, был очень хорош собой: высокий, румяный, с белыми зубами, густой черной бородой и блестящими глазами. В седле он сидел ловко и прямо. У пояса его висел патронташ, па гетрах были шпоры.

Рядом с ним Мауредду чувствовал себя жалким и Неуклюжим. И коварная мысль, из тех, что нашептывает дьявол, вдруг промелькнула у него в голове.

Когда Мадалена увидела обоих мужчин, она нахмурилась, но ничего не сказала.

— Подсаживайся ближе к огню, Джуанне Цикина. — сказал Мауредду. — Сейчас жена напоит и накормит нас, ну а потом ты пойдешь в суд спокойно, как сытый волк.

Поздоровавшись с Мадаленой, гость уселся возле очага и продолжал свой рассказ:

— Так вот, браток, значит, этот новоявленный Каин захотел присвоить себе даже источник, расположенный на этом участке. Ты скажешь, что источник принадлежит нам обоим, вот послушай, я тебе все сейчас объясню.

Он взял ствол старого самопала, который служил для того, чтобы раздувать огонь, и стал чертить в углу очага что-то на куче золы.

Мадалена, которая в это время собирала мужу корзинку с провизией, подошла к очагу и с каким-то странным беспокойством посмотрела на гостя. Казалось, она была живо заинтересована и его рассказом и рисунком, который он старательно вычерчивал на куче золы.

Так вот, проклятому Каину захотелось присвоить себе этот участок, видишь? Рощу и пастбище, где растет золотоголовник. А мне он собирался оставить только заливной луг. Я и скажи ему: «Братец, все мы смертны, давай лучше миром уладим это дело...» А он ни с того ни с сего взял да набросился на меня... Мы были как раз у этого чертова источника, иначе его не назовешь... Я закричал, и хорошо сделал, сбежались пастухи, а то бы этот Каин просто придушил меня, как тот, из Библии, что брата своего прикончил.

— Ах, господи! — испуганно воскликнула Мадалена. вырывая из рук Цикины железный ствол.

Мауредду тоже побледнел и с беспокойством взглянул на гостя. Но тот вдруг расхохотался, показывая крепкие, как у волка, белые, частые зубы. Потом встал и сказал:

— Ну, а теперь пусть судья этим займется. Я иду прямо в суд.

Едва он закрыл за собой дверь, Мауредду вскочил как ужаленный и набросился на жену, как «новый Каин» на своего брата.

— А, так, значит, ты путаешься с чужаками! Ты снюхалась с этим старым кабаном, паршивая тварь, а я-то подобрал тебя голую-босую!

Мадалена не дрогнула, не покорилась. Она только уперлась руками в грудь мужа, стараясь его оттолкнуть. На ее мертвенно-бледном лице, как угли, горели глаза:

— Только с голоду я и пошла за тебя, урод проклятый! Ноги у тебя кривые, да и ум под стать! Оставь меня в покое!

Жестокая улыбка заиграла вдруг на ее мрачном лице. Она наклонилась над очагом и из груды золы, на которой Цикина чертил план своего участка, вытащила сначала два, потом пять и, наконец, все тринадцать яиц.

— На, полюбуйся, — протянула она ему, не разгибаясь, два яйца. — Я вышла за тебя, чтобы есть досыта, Я пустила по ветру все твои запасы масла и зерна, чтобы купить себе кофе, яиц и печенья. Спасибо мачехе, это она меня надоумила. Вместе мы обирали и объедали тебя. Но мне это надоело. Теперь я хочу лакомиться одна, а мачеха, чуть приходит, начинает рыскать по всем углам. Вот я и спрятала яйца, не хотела, чтобы она их видела... Да и ты тоже! А тем более гость, ведь он поднял бы нас на смех!..

Муж слушал ее, онемев от изумления. Вдруг Мадалена подскочила к нему и стала швырять яйца прямо ему в голову.

— Вот тебе, ублюдок паршивый, вот! Ты бросал в меня апельсинами, так получай же! Тогда я лопнуть готова была от ярости, но стоило мне на тебя взглянуть, как меня разбирал смех. На, получай! Ступай жалуйся мачехе, коли недоволен. Негодяй, ты еще смеешь обращаться со мной, как с ровней!

Яйца разбились о голову бедняги: ярко-желтая масса залила ему лицо и грудь, длинные нити белка стекали по одежде прямо на пол. Нагнув голову, мыча, как теленок, Мауредду бегал по кухне и вытирал глаза рукавом рубахи — точно так же, как это делала Мадалена в вечер их помолвки.

Закрытая дверь

(Перевод Н. Георгиевской)

В предпоследнее воскресенье карнавала в разгар веселья по деревне разнеслась печальная весть: умирает донна Мануэла Кабрас. В это время на площади ряженые в масках быков и медведей отплясывали под аккомпанемент заунывных криков какой-то дикий танец. Со­бравшаяся вокруг толпа, услышав ошеломляющее известие, мгновенно распалась на несколько групп и живо принялась обсуждать это событие. Донна Мануэла была самой богатой, самой щедрой помещицей и вместе с тем самой большой сутягой в округе. С кем только она не судилась: с соседями из-за окон и стока дождевой воды, с окрестными жителями, оспаривая их право проходить по ее пустующим землям, с церковным приходом из-за маленькой часовни, апсида которой выходила в ее двор. Священники и богачи ее ненавидели, а бедняки любили, ибо она тайком им помогала.

К их числу принадлежал и деревенский почтальон, который с озабоченным видом пересекал площадь, держа в руке письмо. Как быть? Он хорошо знал этот твердый почерк, эти тщательно выписанные, словно напечатанные буквы. Письмо было от претора, жениха дочери донны Мануэлы. Передать его сегодня или лучше отложить до завтра? Задумавшись, он прошел мимо часовенки, закрытой по случаю тяжбы, и остановился, нерешительно поглядывая на окна донны Мануэлы. Дом и часовенка, обращенные к долине, стояли на крутом склоне горы. Обе постройки были старинные, еще времен пизанцев, и, вероятно, принадлежали одному владельцу, что и хотела доказать донна Мануэла. Все двери в доме были плотно закрыты, и лишь большие ворота, ведущие во двор, время от времени распахивались, пропуская слуг с растерянными липами.

Почтальон остановил проскользнувшую мимо служанку.

— Ну, как?

— При смерти. Долго не протянет. Толста уж она больно.

— А как донна Мануэллита? Тут ей письмо пришло. От жениха.

— В следующее воскресенье венчаться должны. Все уже готово. Теперь не знаю, что будет...

Взяв письмо, служанка повернула обратно и вошла в мощенный камнем, поросший травою двор, над которым в печальном и светлом февральском небе, каркая, носились стаи иссиня-черных ворон, поднявшихся из долины. Преклонив колена на каменных ступеньках часовенки, служанка наспех перекрестилась и побежала отдавать письмо.

В низенькой беленой комнате, где лежала умирающая, находились священник, врач и несколько женщин в крестьянской одежде. Донна Мануэла — огромная, толстая, с отекшим красным лицом, лежала на деревянной кровати под белоснежным покрывалом. Голова ее была повязана темным платком, парализованное лицо искажено гримасой. Казалось, что деспотичная старуха и во сне продолжает над кем-то глумиться. Рядом с ней донна Мануэллита, тщедушная, бледная, в темной кофточке, застегнутой на все пуговицы до самого горла, выглядела маленькой испуганной девочкой.

Увидев служанку, она вздрогнула, но не двинулась с места. Потом взяла письмо и положила его на ночной столик под медный канделябр.

— Почему вы не читаете письма? Читайте! — шепотом сказал доктор.

Но невеста отрицательно покачала головой. Какое значение мог иметь этот зов жизни перед лицом надвигающейся смерти?

Вскоре все ушли, и девушка осталась в комнате одна. Матери как будто полегчало, и она задремала. Вечернюю тишину нарушали лишь гортанные тоскливые крики ряженых, и казалось, будто они доносятся сюда из долины, из мрачных пещер, где, по народному поверью, все еще обитали великаны и карлики.