Вольная Русь - Анатолий Спесивцев

— Горилку, кажешь (говоришь)?! Не колдовське зелье? Може, и сам выпьешь? Я налью, — немедля ответил Москаль-чародей, стараясь выглядеть как можно более угрожающе.

Однако Остапа понесло. Кстати, действительно, Остапа, по кличке Непейпыво — не говоря уже о воде, даже пиво считавшего бесполезной жидкостью, старавшегося употреблять внутрь — когда деньги имелись — только горилку. Никаких невербальных намёков сечевик в упор не видел, запах спирта буквально свёл его с ума.

— А и выпью!

— Помереть и в ад, к чортам отправиться, не боишься?

— Козак[7] я, чи, не козак?! А козак, що боиться, то вже не козак! — светло-карие глаза сечевика с бешеной настырностью смотрели прямо в зрачки колдуна снизу вверх и блестели как отполированные гранаты, будто внутри глазных яблок включилась подсветка, сияли, можно сказать, предвкушением долгожданной выпивки. Неестественно бледное покрытое рыжей, с густой проседью щетиной лицо Непейпыво лучилось истовой решимостью, готовностью на пути к выпивке смести любую преграду.

Аркадий понял, что на спасение жаждущего живительной влаги у него нет времени. Вопрос уже шёл о сохранении своей собственной жизни — собравшиеся на палубе каторги казаки стали переглядываться.

— Раз не веришь, что это — чародейские лекарства, для простого человека смертельные, могу налить…

— Наливай! — не дал ему произнести ещё одно предупреждение Остап.

— Чарку давай! И не жалься потим сатани, що тебя не предупредили.

Сечевик рванул как наскипидаренный, только стоптанные подмётки сапог мелькнули, вниз, где хранились небогатые пожитки команды. Москаль-чародей пожал плечами, вынул из внутреннего кармана бутылочку с лекарством, принятым им незадолго из-за нытья в области сердца. Его дозой, на тот момент, были тридцать капель, для непривычного к настойке опасные для жизни. Вылетевшему с гребной палубы, будто на антигравитаторе Непейпыву Аркадий хлюпнул с пятьдесят. Не капель, граммов. На глазок, естественно, отметив про себя наличие у алкаша чарки, в походе совершенно ненужной. Оставшийся жить после приёма лекарства алкоголик стал бы смертельным приговором ему самому.

Казак протянул было руку, но, заметив её сильное дрожание, отдёрнул, поскрёб затылок, потом прижал локоть к боку и, подойдя вплотную к колдуну, осторожно взял чарку. На несколько секунд застыл, принюхиваясь — враз почему-то покрасневшим носом — к исходившим из неё ароматам. Чарка заметно колебалась, но так как заполнена была менее чем на треть, разливание содержимому не грозило.

— Травами пахне… и горилкой… доброй горилкой. А що поганого може буты у горилке?

Видимо, сомнения, причём немалые, таки у него имелись, но сводящий с ума запах спиртного превозмог инстинкт самосохранения. Остап резко наклонился, одновременно поднимая сосуд, одним глотком его осушил. Выпил и замер. Как скульптурный ансамбль застыли все участники похода, до единого собравшиеся на верхней палубе каторги. Тишину нарушали только свист ветра в снастях и противные крики чаек, круживших вокруг корабля.

Лицо Непейпыво порозовело, на нём, сначала несмело, потом всё более решительно и широко засияла улыбка.

— Що, думаешь, впиймав бога за бороду? — громко осведомился Аркадий. Не столько обращаясь к Остапу, сколько к другим казакам. — Даже после укуса королевы змей, в котором яду на двадцать человеческих смертей, умирают не сразу. А у меня — колдовское зелье для здоровья. Моего здоровья, простому казаку оно дорогу в ад открывает. Так что молись, если в бога веришь, Господь наш милостив, может и такому грешнику все грехи простит.

Непейпыво посмурнел и принялся что-то шептать себе под нос, видимо, решив последовать совету знаменитого колдуна. Казаки, не подходя близко к выпивохе, принялись потихоньку обсуждать случившееся. Попаданец, по-прежнему очень встревоженный, попытался было прислушаться, однако смог расслышать в общем гуле лишь отдельные слова. Кажется, казаки спорили о времени смерти Остапа. Москаль-чародей и сам бы его — с большим удовольствием — удавил собственными руками и выбросил труп за борт, но, увы, пришлось ждать.

Сердце от переживаний у Аркадия заныло сильнее, несмотря на принятие лекарства. Редчайший случай, появилось искреннее желание помолиться. А вдруг у этого алкаша всё внутри так пропито, что яд на него не подействует?

Через невероятно долгое время (солнце на небе, правда, не успело сдвинуться, чтобы можно было это заметить), тянувшееся, как… сравнить-то не с чем, улитки по сравнению с ним — скоростные бегуны, сечевик улыбнулся.

— Я ж говорыв, що добра горилка! — и тут же схватился правой рукой за грудь в районе сердца. — Ой, як больно! — не хрипловато, как до этого, а с взвизгом выкрикнул, начав, одновременно отмахиваться левой рукой от кого-то, другим не видимого. — Не трожте мене чорты, я бога вирю!

На палубе воцарилось совсем уж гробовая тишина, не нарушаемая даже утихшим вдруг ветром и неожиданно замолкшими чайками.

Выпивоха же выгнулся, вероятно, от сильной боли, но при этом пытался, несмотря на явную затруднительность для него резких движений и далее отмахиваться от зримых только ним врагов рода человеческого, налагать на них крест. То, что это полагается делать правой рукой, он уже не соображал.

— Ни! Ни! Не хочу! Спасить, люды добри! — после чего захрипел, свалился на палубу, где с перекошенным — будто от непереносимого ужаса — лицом дёрнулся несколько раз, обмочил шаровары и затих. Навсегда.

Убедившись в его смерти, казаки сняли с пояса неудачника саблю (поганенькую, как успел заметить Москаль-чародей), коротко помолились о душе умершего и выбросили труп за борт. Никто больше, ни единым словом о бутылочке тогда не вспомнил. Зато уж на берегу… чего только свидетели не понарассказывали. И о чёрте, которого многие через мутно-зелёное стекло умудрились рассмотреть, и о совершенной нечувствительности чародея к ядам и не три, а тридцать три бочки чертей и прочей жути.

С вышки Аркадию пришлось спускаться на руках охранников. Хоть боль существенно уменьшилась, ему тяжело дышалось, руки-ноги плохо слушались, сил хватило только на временную передачу командования Некрегу, который — в числе многих атаманов — как раз подбежал к вышке. Оставалось надеяться, что казаки не посрамят своей славы, отобьются от врагов без попаданца.

Три дня Аркадий провёл в прописанном самому себе постельном режиме. Даже в отхожее место не ходил, пользовался популярным в это время ночным горшком. Вообще-то плохое от природы обоняние остро реагировало на сортирную вонь, однако приходилось с ней мириться. Боль маковым настоем пришлось глушить только один день, оставалось надеяться, что такое быстрое её уменьшение — благоприятный признак выздоровления. Много спал, ел мало, выбирал лёгко усеваемую и калорийную пищу.

Лёжа в полной темноте или полутьме — яркий свет раздражал и учащал сердцебиение — в перерывах между сном старался думать о чём-то приятном и не слишком волнующем. Например, о детях. Ещё и ещё прикидывал их судьбу до взросления, проникаясь убеждением, что уж вырастут они в достатке, при внимании, заботе, любви. Мария, в этом у него имелось время убедиться, была женщиной серьёзной, умной, энергичной, все домашние дела и семейная коммерция давно на её хрупких плечах лежали. Да атаманы-товарищи семью колдуна поддержат, если что. Известно ведь — колдуны за обиды и с того света мстить умеют, здесь в это верили многие, если не все. А в принадлежности попаданца к числу самых сильных колдунов не сомневались, как это ни смешно выглядит, даже ближайшие друзья, прекрасно знавшие историю его появления тут. Распространяли заведомо выдуманные россказни о характерниках, сами их нередко выдумывали и… верили в чародейскую сущность этих самых характерников.

«Воистину, чудны твои дела, Господи. И легковерны здесь — хоть далеко не всегда и не во всём — люди. Газетке, откровенно пропагандистской, печатающейся в Чигирине, верят как гласу с неба. Оно, конечно, газетка-то получилась на загляденье, тираж с каждым номером приходится увеличивать, однако ж, люди в семнадцатом веке никак не глупее, чем в двадцать первом, а верят всему, что прочитают.

Вот жену стоит пожалеть. Не то что нового мужа, любовника ей будет найти крайне проблематично, если не переживу так не вовремя нагрянувшего сбоя в работе сердца. Слава роковой женщины, губительницы мужчин за ней закрепится навсегда. Куковать ей оставшийся век вдовицей — к гадалке не ходи».

Боялся ли за собственную жизнь? Смешной вопрос, конечно боялся. Жить хотелось по-прежнему, а вот умирать не тянуло ни капельки. Регулярно приходившие мысли о возможности смерти поначалу постоянно гнал прочь. Впрочем, просто прогнать их не получалось, мгновенно возвращались опять. Зато подменить, занять мозги другими проблемами удалось без труда, благо недоделанной работы оставалось много, на пятерых, если не на десятерых.