Барби играет в куклы - Ирина Алпатова

— Ох, Денисова, Денисова… — вздохнула Химера, обращаясь непонятно к кому, — вот ведь хлопает своими невинными глазищами и всё, приходиться верить. Ну, передай подружке и её бабушке привет, пусть выздоравливает, и чем скорее, тем лучше.

Я отошла с горящими щеками, еще не веря своему счастью — получилось! Или почти получилось. А то ведь Химера могла спросить что-нибудь про серого волка, например. Она же не только в одной своей химии волочет. И что она такое сказала про глаза, нет, глазищи? "Хлопает невинными глазищами…". Кажется, это комплимент. Просто замечательный комплимент! Надо будет вечером посмотреть на себя в зеркало вни-ма-тель-но. И что если решиться сказать Виктоше "да"?

Май я любила всегда. Потому что это весна, весна не в прошедшем и не в будущем времени, а в самом что ни на есть настоящем, даже если холодно. И еще потому что лето только будет, и есть время помечтать о чем-то таком удивительном. Новогоднее предвкушение совсем другое, это всё равно что, затаив дыхание, распаковать красивую коробку, оставленную кем-то неизвестным, но очень для тебя важным. Пускай я ничего такого не распаковывала, но всё равно эту картину ясно себе представляла.

А летом… летом хотелось вздохнуть полной грудью и куда-нибудь полететь. Конечно, поближе к маме. Там непременно должно пахнуть морем, хотя опять же я не знала, как пахнет море. Первая звезда класса Климченко каждое лето ездила с матерью к какому-нибудь морю и потом говорила, что её достал запах йода. Я понюхала дома флакончик, да, такой запах мог достать кого угодно, но это означало только одно — Климченко врет и выпендривается, море так пахнуть не может.

Но пока я мечтала о лете понемножку, в полсилы. Люшка тоже начала твердить о какой-то Мухе, с которой собиралась куда-то на недельку смотаться. Я эти её невнятные планы выслушивала чуть отстраненно, потому что уже догадалась, что Люша летняя и Люша зимняя это два совершенно разных человека. Люшу летнюю я пока не знала и отчего-то не торопилась с ней познакомиться.

Подруга теперь бывала у меня в гостях довольно часто, залезала с ногами на кровать, болтала о том о сем, и все время вертела в руках Жирафу. Жирафа ей нравилась. Когда Люшка увидела куклу в первый раз, то буквально открыла рот.

— А-бал-деть… Это же я! Копия! Ну, Семка, ты даешь. Из колготок что ли?! А-бал-деть… Сем, ты мне ее подаришь?

У меня екнуло сердце.

— Не сейчас, — разговаривала сама с собой Люшка, — сейчас мне ее хранить негде, заныкают. А когда у меня своя хата будет, вот тогда и заберу.

Ну когда еще у нее будет эта самая хата. И я покорно кивнула — подарю. Люшка улыбнулась, и я ахнула — ничего себе, какие у Люшки улыбочки в запасе имеются. И вообще, она временами была ужасно взрослой, и непонятной, и чуть снисходительной. А я совершенно не могла обижаться на эту взрослую снисходительность, особенно после того, как однажды Люша потерла многострадальный глаз и пояснила: "Хуже стал видеть, зараза".

Почти перед самыми каникулами к нам зашла тетя Валя и объявила:

— Ксеничка, мы ждем тебя в субботу.

Ксеничка уже, было, стала прикидывать, не затеял ли Полковник против неё очередную диверсию, но тетя пояснила:

— У Мишеньки день рождения, все-таки дата…

Она, сияя, посмотрела на меня, и я заподозрила, что от меня ждут такого же ответного сияния. Еще бы, у мальчика праздник. Но причем здесь я? Сколько таких праздников у него было без меня и ничего, никто не плакал. Плохо было то, что тётя Валя и мама…

Я всегда рано или поздно начинала думать про маму, когда видела тетку, и у меня никак не получалось ей возразить или в чем-то отказать. Вот даже Полковнику я могла иногда крикнуть что-то, а тете нет. А ужасно хотелось заявить, что вот не пойду и точка. Это Люшка сказала бы что угодно и кому угодно, а мне было слабо. И завидовала я этому чертовому Мишеньке, вот что. С моими праздниками никто так не носился: ах, день рождения, ах, дата.

— Тетя Валя, а Полковник мне кто? — я и спросила-то вроде для того, чтобы тетка не успела догадаться, как я завидую её мальчику, и вон что брякнула.

— Кто тебе кто? — тетя явно растерялась, но мне отступать было некуда, и я упрямо повторила вопрос.

— Господи, Ксеничка, а почему ты отца Полковником зовешь? Ну как же это, какой он тебе Полковник? — она подождала ответа, но ясно, что не дождалась.

— Деточка, он конечно человек не простой, можно сказать, тяжелый человек, но и Наташу… маму твою… сестру свою… — тетя начала вдруг буксовать, но собралась с силами и все-таки закончила: — Наташу я тоже не оправдываю. Так поступить, и тебя… и с тобой… — всё, она замолчала окончательно.

Я тоже молчала. Нет, я правильно делала, что никогда не спрашивала про маму, потому что чувствовала, что тетя мне ничего не скажет. То есть может быть и скажет, но совсем не то, что я бы хотела услышать. А что именно я хотела услышать, я и сама толком не знала.

Вот и теперь тетка была не на высоте — я её про кого спросила? Про Полконика. А она что? Вот зачем она приплела маму? Всё-таки была у меня хоть слабая, но надежда на какую-нибудь семейную тайну, ну хоть на завалященкую такую тайночку. Так нет же, тетя всё порушила. Ясно стало с первых её слов — ничего важного я не услышу, ни фига не было таинственного в нашей семье, а было всё как у всех — нас бросили, и всё тут. Оставалось не зареветь от обиды и разочарования.

А тетя Валя всё не могла успокоиться:

— Ксюшенька, — она смотрела просительно, — у каждого человека есть свои недостатки (хо-хо, мне ли об этом не знать). И Георгий не ангел, нет, я его ну никак не собираюсь защищать (еще бы), но и достоинства у него тоже есть, как у каждого, если внимательнее присмотреться.

Тетя развела растерянно руки и поочередно посмотрел сначала на одну, потом на другую. Ну понятно: в одной руке у неё были недостатки Полковника, в другой — достоинства. Любопытно было бы узнать, в какой именно поместились достоинства, и где это тетя Валя их нашла. Я вздохнула и сказала:

— Да ладно, я приду конечно.

То есть я как-то ухитрилась вспомнить, с чего всё началось, и нужно же было, наконец, закончить этот, так сказать, разговор. Вон и тетя с явным облегчением засобиралась домой.

"Я приду"! Здрасьте, я ваша Настя… Это же легко сказать! Тетя Валя толковала про субботу так, будто до неё было еще о-го-го сколько. А суббота, между прочим, собиралась наступить прямо на следующий день, и я помчалась к Бабтоне держать совет.

Итак, в чем я пойду? Вопросик был еще тот, с таким же успехом мы могли решать — поеду ли я в карете или, скажем, в лимузине. Бабтоня никак не желала признавать того очевидного факта, что идти мне решительно не в чем. У бедняги аж очки раскалились от напряжения, так она искала в моем шкафу выходной наряд. Да-а, эту сцену можно было бы назвать забавной, но это какое же чувство юмора надо тогда иметь. Особенно, когда Бабтоня все-таки вынырнула из недр этой задрипанной пещеры вконец обнищавшего Али-Бабы, держа в руках жалкие тряпочки: вот, детонька, вот эта юбочка, а к ней — блузочка…. Скромненько, чистенько…