Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Пу..сс..ти, — прохрипел тот, кося страдальчески застывшими глазами.

Прошин словно вынырнул в действительность. С трудом разжал белые, онемевшие пальцы.

Какое-то затмение… Открылось: несколько секунд — и он бы задушил…

Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.

Извини, — бормотал Прошин. — Я не хотел… я…

Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.

А бассейн? — крикнул Прошин. — Слышишь? А баня?

Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом:

Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?

Не знаю, — отвернулся Прошин.

Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: «Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?»

«Не бери в голову, — увещевал Второй. — Или вот что. Запутайся в конец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил — себя?..»

---------------------На телетрубку Прошин ухнул тысячу рублей. Денег было жаль, но иного способа убеждения Полякова в своей первпективности не нашлось. Делал Прошин этот подарок так, будто изнывал от избытка подобного барахла, а сам настороженно отслеживал: клюнуло, нет?

Клюнуло: глаза Полякова восхищенно расширились…

Встретились они у Леонида Мартыновича дома. По случаю июльской жары тот поднял портьеры, и комнату заполонило солнце; тополиный пух летел с улицы, путался в волосах.

А я только что от мамы… — делился Поляков. — Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина — здесь; она — этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда-то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…

Тебя Пегас лягнул копытом, старик.

Ну, конечно, — покорно огорчился Поляков. — Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. — Его внимание привлек перстень Прошина, блестевший бриллиантом. — Хе, — он протянул руку, — что за кольцо царя Соломона? Бижутерейка?

Чего? — оскорбился Прошин, стягивая перстень. — На, глянь!

Резьба по золоту, — констатировал Поляков. — А пробы нет…

Эта штучка, — не то, чтобы хвастливо, но веско сказал Прошин, — украшала перст Бориса Федоровича Годунова. Конечно вы в большом неверии, сэр…

Естественно. Но все равно я горов купить…

Ты расторопный малый.

Н-да, — цокнул Поляков, возвращая перстень. — Какафония ассациаций. Смотрю и думаю: какая мы чушь! Сколько поколений сменилось, от костей тех, кто видел это колечко, и прах не остался, а колечку хоть бы хны! И ведь пройдет время, кто-то скажет: эта штучка украшала перст Лешки Прошина, а от Лешки — труха…

Мы как пылинки в лучике света, — в тон ему подтвердил Алексей. Врываемся в него из тьмы, покрутимся в нем и снова во тьму.

Пегас долбанул и тебя, — заметил Поляков. — Кстати, как насчет стихосложения: ты не пробовал?

Я прозаик, — ответил Прошин, вытаскивая из портфеля рукопись докторской. — Вот, можешь прочесть…

Записки сумасшедшего? — Поляков, усмехаясь, достал очки. Увидев заголовок, поскучнел. Начал читать. Через час, недоуменно пялясь на Прошина поверх очков, сказал:

Этот манускрипт годится только для того, чтобы оклеить им дачный сортир. У тебя есть дача? Кое-что симпатично, да. Но в целом — бижутерийка, рассчитанная на вкус папуаса. Ты что, Леша?

Я приехал на консультацию к чужому дяде или… к дяде родномн?

Ну, понятно, — сказал Поляков. Тебе нужно придать этому хламу глубокий прикладной смысл. Или его видимость… Что же… За диссертацию, студент, ставлю вам «два» Изделие топорное. Придется переписать. Благо с радиофизикой тут все изящно, и остается это изящество выпятить на фоне дебрей микроэлектроники. Прикидываем силы. Один оппонент, курирующий главный пункт — прикладную целесообразность, — у тебя есть. — Он раскланялся. — Узнаете, да? Второй тоже имеется. Такой… уставший от жизни. Все до фонаря. Третий..

Третий — Таланов, — перебил Прошин. — Мимо него не проедешь. А он-то как раз и может испоганить всю малину. Мужик он у-у! Как говорится, глаза к темноте привыкшие, все различают. К тому же микроэлектроника- его конек-горбунок.

Все? — с невыразимым презрением спросил Поляков. — Все. Слушай сюда. Не тот уровень по сравнению со мной. У него микроэлектроника — хобби, а я профессионал. И вообще — проф. И дело будет происходить так. Я объявляю: диссертация имеет прикладное значение в области микросхем. Затем ты объясняешь, каким именно образом так получилось.

Объяснения я напишу. Такое заверну — сам не опровергну. Но сначала буду тебя щипать. Всю защиту вставлять палки в колеса. Понимаешь, ты должен отстреляться с блеском! Я жуткий вопрос, ты — остроумный ответ. Короче, готовим пьесу для двух актеров.

Поляков оживленно заходил по комнате. Глаза его были азартно- вдохновенны.

«Большой жизнерадостный удав, — с улыбкой подумал Прошин. — Это счастье, наверное, быть таким: веселым, не замечающим печальной своей сути…»

Станешь доктором, Леха, мы с тобой… такого… — воспарял тот к облакам. — Мы…

Да! — спохватился он, вытащив из кармана листк бумаги. — Вот. Это ты мне кровь из носу должен достать.

Тогда и читать не буду, если кровь. — Прошин, не глядя, сунул бумажку в карман.

Только я уезжаю. Так что после возвращения.

Ничего, мне не к спеху… Когда уезжаешь? Куда?

Завтра. В Крым. На испытания одного приборчика.

Ну, делопут… — покачал головой Поляков. — Поездки на Таймыр, от тебя, конечно, не дождешься… Постой? Значит, отдуваться со всеми приготовлениями предоставляется мне?

Ах, кобра! — Поляков полез в секретер, автоматически раскрывший резные дверцы: достал оттуда пакетик. — Подарок за подарок, — сказал он.

В синей прозрачной подушечке, заполненной водой, виднелись электронные часы.

Микроэлектроника в действии, — пояснил Леонид Мартынович. — На. Самые размоднющие. Календарь, будильник, термометр, компас. Сломаются, неси — чинить будем.

По знакомству возьму недорого.

Спасибо, старина, — растроганно поблагодарил Прошин. — Спасибо… Просто нет слов…

И он долго еще рассыпал любезности, а сбегая по лестнице вниз, подумал: «Леня-то, похоже, не из корысти их мне преподнес. Он не высчитывал. Как другу. А что делец он, так ничего это не доказывает; деловые знакомства — одно, друзья — другое… Ситуация как у меня с Сержем… Эх, Леня, прости».

Он открыл заслонку мусоропровода, бросил в гнилой холод черной дыры бумагу-заказ и упаковку от часов и, примеряя их, новенькие, пестренькие, спустился к машине, довольный.

-------------------Прогноз погоды, касающийся крымского побережья, Прошина не разочаровал: синоптики заверяли, что она будет стабильно великолепна. Это сообщение подвело итог сборам, и теперь в приятном безделье оставалось провести прощальный вечер… Прощальный вечер это когда чему-то суждено начаться и что-то кончается. Грустный маленький праздник. И одиночество его минут — откровение, отдых от тревожного мира людей. На столе — ужин.

После ужина десерт: ананасовый сок, вишневое желе… Нет, сначала душ! Впрочем, опять нет! Хвойная ванна. Теплая, ароматная вода, густой шапкой нежнейшей пены ласкающая тело; закрой глаза — и будто плывешь в маленьких воздушных шариках, упруго лопающихся на распаренной коже… Программа составилась; хлопнув себя по коленям, он резко поднялся с кресла, но, словно пригвожденный внезапной мыслью, замер, а затем быстро задрал шта нину. На коленной чашечке сидела небольшая, с фасолину опухоль. Он осторожно пощупал ее. Опухоль была твердой и безболезненной. То, что это какая-то чепуха, он отверг сразу, бесповоротно уверившись в раке.

«Глинский… тогда… тренировка… — метнулась встревоженной змеей, бессильная, полная жгучей ненависти догадка. — Саркома?»

Машинально он отправился в ванную, помылся, растерся полотенцем, натянул старенькие, выношенные до белесых проплешин джинсы и сгорбленно присел на меховое покрывало, устилавшее постель.

За окном бушевала гроза. Яростно содрогался гром, и от вспышек молний ночное небо озарялось фотографическим светом, на какие-то секунды властвующим над тьмой, и тогда виднелись ненастные дымные тучи и жалобно шевелящаяся листва яблонь в скверике.

Хлопала и развевалась занавеска на открытой двери балкона. Изредка ветер кидал в окно пригоршню дождя, сухо, как бисер, рассыпавшуюся по стеклу.

«Ко мне стучится смерть… — думал он, цепенея в сладком и остром, как наслаждение, скорблении по самому себе. — Боже, как невыразимо грустно умирать весной и летом, когда все дышит жизнью… А когда умирать? В унылую распутицу осени? Или зимой, когда и без того все мертво вокруг? Обидно умирать весной, а осенью — страшно и скучно. Но ведь не отвертеться от этого никому, даже самому умному ловкачу! Никому, никогда и никак! Откуда оно, это вечное торжество смерти над жизнью? Или… может быть, там тоже жизнь? Ну, хоть никакая, хоть жизнь разума в темени и пустоте, но если?..»