Газета Завтра 843 (107 2010) - Газета Завтра

     Подобно тому, как руки композитора и пианиста Рахманинова загипнотизировали в свое время Нью-Йорк, так танец Улановой загипнотизировал Лондон. Это случилось в 1956 году, Большой театр впервые выехал на "большие" гастроли. Привезли "Лебединое озеро", "Бахчисарайский фонтан", "Жизель" и "Ромео и Джульетту". Это были "улановские" балеты, с коронной для балерины "воздушностью" главных партий. Но Улановой сорок шесть лет, и английская пресса не без сарказма отмечала её возраст, давно перешагнувший за пенсионный рубеж. Москва дала "Ромео и Джульетту", занавес опустился, и тишина объяла Ковент-Гарден. Тягучая, вязкая, вечная. Что это? Провал? Но зал взорвался овациями! Потом взволнованная публика переместилась к служебному подъезду и здесь ждала Уланову. Уланова вышла, её почти не было видно среди охапок цветов, села в автомобиль, и англичане под восторженные крики протащили автомобиль на руках. "Она способна согреть или заморозить сердце одним своим движением, жестом", — писала Daily Telegraph. Великобритания назвала русскую балерину "своей Джульеттой", а ее талант — конгениальным самому Шекспиру. Уланова вписалась в простор и архитектонику "островной" англосакской души.

     В Москве теперь смотрели на Уланову как и вовсе на существо нездешнее. Она подъезжала к театру в сверкающем "линкольне" — подарок её поклонника Генри Форда — ухоженная, с иголочки одетая, но никому и в голову не могло придти обсудить, к примеру, её туфли, костюм или прическу. В общении Уланова была традиционно деликатна, доброжелательна и недосягаема, как Вифлеемская звезда. "Уланова завораживала нас, — делилась со мной своими впечатлениями балерина Раиса Стручкова. — Мы приходили на её спектакли и заранее договаривались, кто за каким движением будет следить. Хотели перенять технику. Но куда там! Её позы были не просто совершенны по красоте. Она выражала ими тот внутренний мир, которым жила в настоящую минуту. И это волновало, трогало. Мы смотрели на Уланову как на икону. Мы молились на неё". Уланову боготворили великие мужчины ее времени: Сергей Эйзенштейн, Сергей Прокофьев, Николай Охлопков, Иван Берсенев, Юрий Завадский, Вадим Рындин, Николай Мордвинов, Алексей Попов…

     Уединенность Улановой — обратная сторона обрушившейся на нее славы. Вернее сказать так: слава, с ее пронизывающими, как рентген, лучами лишь высветила, обозначила, сделала зримой для миллионов странную уединенность Улановой. Рассказывая об отдыхе на Селигере, а это 30-е годы, подруга Улановой балерина Кировского театра Татьяна Вечеслова отметила в своей книге: "Галя часто забиралась на байдарке в отдаленные уголки озера, находила тихие заводи, окруженные лесом. Выезжала в широкий лес, восторгаясь простором, свежим ветром". Другая легенда ленинградского балета Алла Шелест рассказывала мне о своих встречах с Улановой в доме Качалова и Тиме. В Ленинграде еще была жива традиция открытого дома, салона, в котором собирались ученые, врачи, художники, артисты, все вместе обсуждали спектакли, вышедшую книгу, международные события. Так вот, говоря об Улановой, Шелест вспоминала: "Она всегда сидела в кресле, в углу комнаты, и никогда ни о чем не говорила. Она всегда держалась особняком". Ни в Кировском, ни в Большом театре никто не помнит, чтобы Уланова что-либо произносила на партийных или профсоюзных собраниях. "Она всегда вела очень потаенный образ жизни, была уединенной натурой", — слова оперной дивы Ирины Архиповой, проработавшей с Улановой в театре сорок лет…

     Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Я увидела по телевизору фрагмент: Уланова, втянув голову в плечи, чуть ссутулясь, вошла в полукруглую ложу Большого зала консерватории. Ведущий программы о чем-то спросил Уланову, и я навсегда запомнила ответ. Уланова надорванным как струна голосом произнесла, что не любит выходить в консерваторию, что здесь ей мешают слушать музыку свет, люди, что хочется уединенных переживаний. Вот эта малопонятная тогда фраза с "уединенными переживаниями" превратила Уланову для меня из существа воздушного в существо загадочное. "Жизнь моей души может принадлежать только мне, — услышала я от Улановой спустя четверть века. — Душа не может быть открытой. Во всяком случае, моя".

     — Галина Сергеевна, вы всегда стремились к одиночеству? — не могла не спросить я.

     — Зависело от того, кто был рядом (долгая пауза)… Раньше, когда в Петербурге еще не было трамваев, по дорогам ходили конки. На лошадей надевали шоры для того, чтобы ничто не отвлекало их. Вот в таких шорах я и проходила почти всю свою жизнь. Чтобы ничто не мешало работать, думать о своей профессии.

     Уланова создала свой идеальный образ не только в балете, но и в жизни. Однако в родниковой чистоте его застыла нерастворенная капля тайны.

Владимир Винников АПОСТРОФ

Владимир Винников

АПОСТРОФ

      Сергей Щербаков. Борисоглебская осень. — М.: Кругъ, 2009, 288 с., 1000 экз.

     У каждого настоящего писателя — не только поэта, но и прозаика, и драматурга даже — есть своя особая мелодия слов, мелодия Слова. Есть она и у Сергея Антоновича Щербакова. Тихая, как сердечная молитва.

     "В храме, конечно, первым встретил Петра. Он ласково: "Ну как, пишете?" Я махнул рукой: "Какое там. Дом надо к зиме подготовить, машину. Сегодня из печек золу выгребал..." И поделился печалью, что один я в лугах остался. Иных уж нет, а те — далече... Осень! Тленом пахнет! Петр бодро возразил: "Ну, весна придет". Я опять не согласился: "Еще зиму надо пережить. В любом случае Борисоглебское лето закончилось, наступила Борисоглебская осень..." Мол, другая эпоха жизни началась..."

     О ком бы ни писал Сергей Щербаков: о родных и близких, о своей "зырянской лайке" по кличке "Малыш", об участниках "иринарховского" крестного хода, о своем друге, борисоглебском поэте Константине Васильеве (тезке и однофамильце знаменитого художника), о деревенских соседях или о насельниках Ростовского Борисоглебского мужского монастыря, — всё это больше похоже не на традиционную художественную прозу, а на исповедь автора перед читателем. А уж принимать или не принимать её — каждый решает сам для себя.

     "Я ведь никогда не пишу того, чего не было", — вскользь говорит о себе писатель. И еще одна самохарактеристика (на фоне уже упомянутого выше друга, поэта Константина Васильева): "Мы с женой славянофилы, почвенники православные, а он — либерал, декадент, западник". Ну, и носятся столичные славянофилы-почвенники с провинциальным либералом-западником, от запоев спасают, к Богу пытаются привести... Жизнь. Наяву и во снах...

     "Приснилось в Старове. Владыка Евстафий подводит меня в храме к архиерею, облаченному в сияющие ризы, и представляет: "Владыка Сергий, вот Сергей Антонович". Тот благословляет и подаёт руку. Я склонился, поцеловал её, и вдруг он крепко прижал руку к моему лбу, склоняет еще ниже и говорит: "Смиряйся. Повторяй: я телеграф". Проснулся, и сердце подсказало: владыка Сергий внушал мне про писательство моё. Мол, повторяй про себя: я телеграф, я телеграф, — и никогда не возгордишься...

     Владыка Сергий очень похож на преподобного Сергия с образа, пред которым я всегда стою в храме. Но почему владыка? Ведь на земле он был игуменом? То-то и оно, что на земле. А на небесах преподобный Сергий владыка из владык...

     Встал я, попил воды, постарался запомнить этот сон и снова лёг. И увидел продолжение. Владыки Сергия уже нет, и я хочу подойти под благословние к владыке Евстафию, а служка не пускает. Рассердился я: мол, кто ты такой по сравнению со мной, православным писателем Сергеем Щербаковым, и тут владыка Евстафий красноречиво глянул на меня. И я прочитал в его взгляде: "Только что сам Сергий внушал тебе, а ты..." Поспешно принялся я повторять: "Ну да, я телеграф... я телеграф..."

     Сами понимаете, никакого отношения слово "телеграф" к нынешней телевизионной знати не имеет, тамошние "телеграфы" и "телеграфини" — люди совсем иного склада, чем автор "Борисоглебской осени". А вот понимание себя как некоего специального передающего устройства "оттуда сюда" и "отсюда туда" у каждого человека искусства, по-моему, обязано присутствовать. Хотя бы в самой минимальной степени. Потому что кому много дано — с того много и спрашивается.

Эрнест Султанов ТРИБУННЫЕ ВОЙНЫ

Эрнест Султанов

ТРИБУННЫЕ ВОЙНЫ

      Армия и бизнес не могут в одиночку завоевать новые территории. Для избегания ненужных потерь при высадке десанта или покупке местных активов нужны психо-археологические исследования разведчиков, первопроходцев, странствующих дервишей. В качестве такого разведчика выступает Эрнест Султанов в своей книге донесений "Записки оккупанта из Италии". После занятий ботаникой в Латинской Америке и изучения арабского фольклора автор был отправлен с "суворовской миссией" через Альпы. Результатом этого похода стал новый "Анабасис", призванный расширить географический кругозор возрождающейся Империи. В книге рассказывается о том, как и за счет кого создавалась Италия, о новых варварах и о трансформации под их влиянием священных праздников, о попытке Берлускони стать вторым Муссолини, а также о стадионных особенностях итальянской географии. Здесь приводится отрывок, посвященный аренным битвам, позволяющим увидеть одно из последних проявлений "живой жизни" в Италии.