Круглые коленки - Ирина Степановская

ей воспользоваться, нашел бы ее на подоконнике. Я тоже посмотрела на нее с каким- то недоумением. Кто знает, если б не мама…

Я села на пол, опираясь на руки. Так было удобнее выгружать вещи из тумбочки. Соседка смотрела на меня и губы ее шевелились от желания что- то сказать. Она привычным движением подтянула к своему рту банку с неиссякаемым компотом, сделала несколько глотков «гхм, гхм» и вытерла рукой рот.

– А твой- то ведь приходил! – выпалила она, когда я размышляла, понадобится ли мне в дороге открытая пачка печенья.

Кто и когда даёт людям право играть какую- то роль в нашей судьбе? Почему, чтобы идти дальше, мы должны останавливаться и вытряхивать их из своей памяти, как останавливаются на обочине путники, чтобы вытряхнуть из обуви острые камни и перевязать нанесённые ими раны. Если это посторонние люди, послать их подальше легко. Но если родные?

– Приходил- приходил! Мамка твоя его сразу брысь, и в коридор. Смотреть было смешно, она такая маленькая, а он такой большой, но она его за руку цап! И повела. Ты- то тогда спала под снотворным. Это еще чуть не в самый первый день после операции было. Уж я- то видела, да говорить тебе не хотела. Вы же ведь гордые, занавеской от меня закрывались. Это, я думаю, чтобы едой со мной не делиться. Так у меня и своя есть, вон, полно. Конфетки, компот… Родственники не бросили.

Я вытаскивала из тумбочки и перекладывала в пакет привычные больничные вещи: кипятильник, новую, купленную перед больницей, кружку, три завалявшихся яблока, пачку чая.

Соседка была оскорблена моим равнодушием.

– Послушай! Я правду говорю. Это твоя мать его прогнала!

Вдруг до меня дошел смысл ее слов. Я обернулась. Соседка лежала на боку. Одна её щека несимметрично отвисала на край подушки. Рот был приоткрыт, и в его просвете блестел желтый металлический зуб.

Я легла на живот и по немытому еще со вчерашнего дня полу поползла к её кровати. Она вдруг залепетала:

– Ты чего это? Чего ты?

Я до сих пор помню редкие рыжеватые волосы, испуганные поросячьи глазки с короткими ресничками и свои руки, вцепившиеся в жирную липкую шею.

На счастье этой женщины в палату заглянула процедурная сестра.

– Захарова, укол тебе на дорожку!

Соседка уже хрипела, задыхаясь.

– Эй, девушки! Что тут у вас происходит? – Сестричка кинулась за лечащим врачом.

– Захарову в перевязочную! – скомандовал медсестре прибежавший лечащий врач. Они с сестрой тащили меня из палаты в коридор прямо по полу.

– Идиотка! Убийца! – Неслось нам вслед. – Вызовите милицию!

Врач вернулся из коридора, пощупал соседке пульс, потрогал шею.

– Выпишу сейчас всех к чертям за нарушение больничного режима! Еще только слово! Устроили тут!

Это был чуть не единственный раз в моей жизни, когда кто- то, кроме родителей, вдруг принял мою сторону. В перевязочной врач ощупывал мою ногу и тоже ругался, но всё- таки в его голосе я не чувствовала злости. Этим он тоже запомнился.

– Дура, с ума сошла? О ноге- то совсем не думаешь? Только всё о любви? Отвечай, здесь больно? А здесь? Или здесь?

Я лежала на спине, обхватив мокрое лицо руками и думала не о ноге. Неужели правда, что моя мама выгнала моего друга? Я ждала его, но не могла поверить, что он приходил, а я об этом узнала только сейчас.

– Дай ей валерьянки – сказал доктор сестре.

– Валерианы нет.

– Тогда пустырника. Хоть чёрта дай, только чтоб успокоилась! А то ещё повесится у нас в туалете.

Я отодвинула руки от лица.

– Я не повешусь. Только скажите, он… умер?

Врач уставился на меня.

– С чего ты взяла?

Если б я тогда могла объяснить. Теперь я понимаю, что НЕ присутствие и смерть для любящего – синонимы.

Доктор, весь красный под высоким медицинским колпаком, снова подошел ко мне и заорал:

– Дура ты, набитая! Дома он! С женой и ребёнком. Дома. – Он вытащил из кармана пачку сигарет и сунул сигарету в рот. Зажигалка чиркала и не зажигалась. Медсестра поднесла ему свою.

– Уматывай, Захарова. – Выдохнул врач, отгоняя от лица дым. – Надоели вы мне все.

Я слезла со стола в перевязочной. Сестра, подавая костыли, смотрела на меня с большим любопытством. Интересно, простил ли мне врач, что я даже не сказала спасибо?

«Наш полет продолжается на высоте восемь тысяч метров. Температура за бортом минус 55 градусов».

Пятьдесят пять градусов, это холодно, да. Но мне сейчас даже жарко от воспоминаний. Хорошо бы это все мне приснилось. И про больницу, и про ногу… Как будто ничего этого нет и не было, а на самом деле я лечу с какой- нибудь конференции из Германии, задремала в самолете. Когда объявят посадку, я легко поднимусь со своего места, достану сверху свой модный чемодан из дорогого пластика и, ловко лавируя между пассажирами, поспешу к выходу. В зале прилета меня обязательно встретят Миша, муж, бывший баскетболист, и мама. Не старая еще, не умершая несколько лет назад от сердечного приступа, а вполне еще молодая. В том возрасте, в каком она выхаживала меня в больнице.

Если я и люблю кого- нибудь теперь, кроме Миши, так это Риту.

С Ритой мы тоже познакомились в больнице. Но не в Москве, в нашем городе и значительно позднее. Случайно попали в одну палату. На удивление, я тогда лежала не «с ногой», схватила бронхит. А вот у Риты болели колени.

Два раза в год, осенью и весной, Ритины её коленки превращаются в бледные, наполненные жидкостью, курдюки. Жидкости так много, что кожа над суставом, кажется, готова лопнуть. Согнуть ноги невозможно.

– Я готова была бы терпеть боль, если бы у меня была возможность ходить, – Рита не жалуется, она просто констатирует данность. – Но в том- то всё и дело, что из- за чёртовой жидкости я фактически прикована к постели.

Она сидит на больничной койке с вытянутыми ногами и распущенными по плечам волнистыми волосами. Лицо у нее, гладкое, круглое, восточное. Плоские щеки, высокие скулы, губы и брови выгнуты спортивным луком. Волосы с висков уже начали седеть, хотя Рита меня значительно моложе. Она по- шамански раскачивается вперёд- назад всем телом, и при каждом отклонении назад гулко стукается головой о спинку кровати. Она делает это специально, говорит, что боль в голове маскирует боль в коленях. Стоит ей только лечь спокойно, ей кажется, что кто- то рвёт её суставы горячими щипцами.

– Это, как рожать. Терпеть невозможно, но никуда не денешься, – устав качаться, Рита ложится на живот и закусывает угол подушки. Ей было бы легче, если бы можно было кричать, но она стесняется меня.

– Кричи, – говорю я, но Рита все равно не кричит. Она растирает колени руками, переворачивается то на спину, то на бок, терпеливо ждет