Друзья, любовники, шоколад - Александр Маккол-Смит

– Ну и как он считает, кто это? – спросила Грейс, поднимая глаза. – Кто-то, кого он знает?

Изабелла объяснила, что нет. По словам Иана, он никогда не видел в реальности этого лица – высоколобого, с мешками под глазами и шрамом у самых корней волос.

– Но тут, – продолжала она, – надо иметь в виду кое-какие любопытные факты. Как я сказала, этот человек – психолог. Он принялся искать отчеты о поведении людей, которым вживили новое сердце. И нашел много всего – и книг, и статей.

В одной работе, написанной несколько лет назад, рассказывалось, как изменилась женщина, которой пересадили сердце молодого мужчины. Она стала гораздо более агрессивной. Думаю, это не удивительно, когда у тебя изымают сердце, а вместо него вставляют другое. Кроме того, женщина начала иначе одеваться, изменила своим прежним вкусам в еде. Например, полюбила панированное куриное филе, наггеты, хотя раньше не очень их жаловала. И, разумеется, выяснилось, что молодой человек, чье сердце ей пересадили, имел удивительное пристрастие к наггетам.

– Терпеть их не могу, – покачала головой Грейс. – Вкуса в них ни на грош.

Изабелла согласилась с этим суждением. Но разговор-то был совсем не о наггетах.

– Просматривая разные статьи, – продолжала она, – мой знакомый наткнулся на нечто весьма любопытное. Группа американских психологов сообщала, что рассмотрела десять случаев изменений в поведении людей, прошедших через пересадку сердца. Один из этих случаев поразил моего знакомого.

Грейс сидела прямо, словно застыв. Потянувшись к кофейнику, Изабелла налила экономке еще кофе.

– От всех этих разговоров о сердце ваше не стало биться сильнее? – спросила она. – А кстати, кофе не учащает ваше сердцебиение?

– Никогда не задумываюсь об этом, – ответила Грейс, помолчав. – Сердце должно работать само по себе. Как легкие. Мы же не говорим себе, что надо вдохнуть или выдохнуть. – Она отхлебнула из чашки. – Не отвлекайтесь. Какой-то случай поразил его. Что это было?

– Ученые, проводившие исследование, – те, что написали статью, – встретились с человеком, который заявил, что после пересадки сердца иногда чувствует резкую боль в лице, видит сполохи света, а потом чьи-то черты. Так же как мой знакомый, он смог подробно описать это лицо.

Исследователи выяснили, что донорское сердце было взято у парня, убитого выстрелом в лицо. В полиции догадывались, кто совершил убийство, но ничего не могли доказать. Они показали врачам фотографию подозреваемого. Это был человек, в точности соответствующий описанию, данному пациентом с трансплантатом.

– Другими словами, – Грейс взяла свою чашку, – сердце запомнило то, что случилось.

– Да, – ответила Изабелла, – похоже на то. Авторы статьи ни на чем не настаивают. Но сообщают, что есть такая вещь, как клеточная память, и, возможно, мы сталкиваемся с ее проявлением. Или…

– Что – или?

– Или, – Изабелла развела руками, – все объясняется действием лекарств, которые принимал этот больной. Возможно, они вызывали галлюцинации. Медикаменты, включающие в себя наркотики, создают ощущение вспышек света и прочего.

– А чем объяснить сходство лиц?

– Вероятно, простым совпадением, – предположила Изабелла. Но ей самой было не по душе такое объяснение, и Грейс почувствовала это.

– Сами-то вы не верите, что это просто совпадение? – уточнила она.

Изабелла затруднилась с ответом.

– Не знаю, – созналась она. – Возможно, это тот случай, когда все мы должны сказать: «Не знаю, что и думать», – и на этом поставить точку.

Грейс поднялась из-за стола. Ей пора было приступать к работе. Но одно она все-таки не могла оставить при себе:

– Вы говорили мне когда-то, что про все на свете можно сказать либо: «Да, это так», либо: «Нет, это не так». Никаких серединок не бывает. Это вы говорили, не отопретесь.

– Да? Может, и говорила.

– А теперь вы, по-моему, утверждаете, что есть случаи, когда правильнее сказать: «Тут мы ни в чем не можем быть уверены», – настаивала Грейс.

– Возможно.

– Так. – Грейс кивнула. – И если вы заглянете когда-нибудь на наши сеансы, то еще лучше поймете, о чем я говорю.

Изабелла почувствовала неловкость. Ни на какие сеансы идти, разумеется, не хотелось, но отказ прозвучал бы грубо и мог быть истолкован как отрицание права на сомнение, в котором Грейс только что вынудила ее признаться. Но сумеет ли она сохранять серьезность, когда медиум начнет утверждать, что общается с потусторонним миром? Стучат ли у них там столы, стенают ли голоса из загробного мира? Ее всегда поражало, что такой четкий и прагматичный человек, как Грейс, мог страстно отдаваться спиритизму. Это было необъяснимо. Хотя, может, и нет, если предположить, что у всех нас – а нынешний разговор это только что доказал – есть свои пунктики, свои области интеллектуальной или эмоциональной уязвимости, противоречащие, на первый взгляд, всему складу характера. Людям свойственно удивлять окружающих. У Одена, вспомнилось ей, есть строчка о пенсионере-дантисте, рисующем только горы. В свое время ее поразил эффект, достигаемый этим сближением дантиста с горами. Почему все связанное с зубными врачами приобретает забавный оттенок? «Мой дантист коллекционирует игрушечные поезда». Она вполне могла бы сказать так, это правда. Но почему-то звучит смешнее, чем известие, что их коллекционирует банкир. Или и это смешно?

– Вы, конечно, считаете, что это несерьезно, – констатировала Грейс, направляясь к стенному шкафу, где хранилось все необходимое для уборки, – но ошибаетесь. Все очень серьезно. Очень. И вы увидите там много замечательных людей. – Стоя возле стенного шкафа и нашаривая метлу, она продолжала: – Я познакомилась в нашей группе с очень приятным мужчиной. Его жена перешла в царство душ с год назад. А он обаятельный.

Изабелла быстро подняла голову, пытаясь поймать взгляд Грейс, но та уже выходила из комнаты. С порога обернулась, но лишь на секунду, и по лицу было уже ничего не прочесть. Глядя в раскрытую дверь, через которую только что вышла Грейс, Изабелла попыталась осмыслить значение ее слов. Но затем мысли вернулись к Иану, к их странному, тревожащему разговору в Клубе искусств. Он опасался, что необъяснимые видения убьют его. Странное заявление, подумала она тогда и попросила пояснить, что именно он чувствует. Грусть, сказал он, тоску. «Когда это случается, на меня нападает чудовищная тоска. Описать ее невозможно, но в ней – дыхание смерти. Знаю, это звучит мелодраматично. Но так и есть – ничего не поделаешь. Извините».

Глава одиннадцатая

Изабеллу удручал вид заваленного бумагами письменного стола, но тем не менее ее стол никогда не бывал расчищен. На нем всегда громоздились горы – по большей части рукописи, ждущие отсылки на рецензирование. Термин «рецензирование» никогда не казался ей точно отражающим суть дела, но именно так принято было обозначать решающую для судьбы публикации фазу. Иногда слово и дело не расходились: один специалист беспристрастно знакомился с работой другого и выносил объективное заключение. Но Изабелла много раз убеждалась, что все происходит иначе: ведь статьи часто попадают на рецензирование к другу или врагу автора. Избежать этого почти невозможно: немыслимо разобраться в хитросплетениях вражды и зависти, нередких в научных кругах. Оставалось только надеяться, что чутье поможет ей распознать тайное недоброжелательство, которое скрыто за отрицательным отзывом, высказанным напрямую, а гораздо чаще – замаскированным. «Работа интересна и при определенных условиях может даже рассчитывать на некоторое внимание». Философы падки на злоречие, подумалось Изабелле, и в первую очередь те, что занимаются проблемами нравственности.