Граненое время - Борис Сергеевич Бурлак

К середине августа третий этаж школы был полностью готов и отдан в распоряжение молоденьких девушек — выпускниц пединститута, которые сами оборудовали учебные кабинеты, наводили порядок в классах. Чтобы попасть наверх, нужно было пройти через вестибюль, где штукатурили, пролезть под козлами, густо заляпанными известкой, и осторожно пробраться к лестнице по коридору, сплошь забрызганному краской. Девчонки ловко, как циркачки, преодолевали одно препятствие за другим. Когда они приходили утром чистенькие, свежие, вся бригада, как сговорившись, устраивала перекур и встречала их задиристыми шутками. Впрочем, они тоже не оставались в долгу. Особенно острой на язычок оказалась завуч — с большущими глазами и модной челкой.

Она в первый же день спросила по-хозяйски:

— А кто у вас старший?

Борис Арефьев ухмыльнулся, подмигнул ребятам:

— Я за главного!

— Не верится.

— Почему, разрешите узнать? Что вас смущает: возраст или рост? Если рост, то я еще успею подрасти, пока мы достроим школу! А с кем имею честь?

— Я — завуч.

— Ого! Я думал, рядовая. Ну тогда поговорите с нашим бригадиром. Старшина Герасимов, к завучу! — крикнул он в глубину коридора.

Федор не сразу появился в дверях вестибюля, явно недовольный тем, что его оторвали от работы. Борис взял под козырек:

— Товарищ бригадир комплексной бригады коммунистического труда! Вверенное мне звено штукатуров и маляров в составе одиннадцати человек выполняет производственное задание. Сержант Арефьев, — лихо доложил он и сделал шаг в сторону, под общий смех парней и девушек.

— Хватит тебе. Слушаю вас, — обратился Федор к той, что не сводила с него большущих глаз, слегка наклонив голову.

— Познакомимся, Щеглова.

— Бригадир Герасимов, — Федор подал руку, но вовремя спохватился (руки-то грязные!). — Пожалуйста, пройдем наверх.

Федор учтиво посторонился.

Проходя мимо, Щеглова поправила свою челку и снова в упор взглянула на него.

— Значит, у вас коммунистическая бригада? — донеслось уже из коридора.

— Да нет, это Арефьев балагурит...

— Слыхали, товарищи? — подхватил Борис. — Я его представил в наилучшем виде, а он меня — шутом при своей персоне! Боюсь, как бы эта цыпочка не отбила у нас бригадира. Глазами так и косит, так и косит. Попадись любой под ее кинжальный огонек — и крышка! Знаете что? Чтобы спасти старшину сверхсрочной службы, я вынужден буду прикрыть его собой. Пусть уж лучше я погибну, чем бригадир!..

Но Федору сейчас было не до шуток: только бы успеть сдать школу к сентябрю. Как видно, на стройке без штурма не обойтись. Федор не щадил ни себя, ни бригаду: работали без выходных, по двенадцати часов в сутки. В кино не ходили. Ходили только в столовую. Если случались переделки, то отдых урезывался еще на два-три часа, — времени оставалось в обрез. Вся надежда на молодость. И молодость выручала.

Возвращаясь поздно вечером в палатку, герасимовцы валились с ног и засыпали мертвецким сном. Даже говорить ни о чем не хотелось. Федор, отчитавшись перед своим прорабом, выкуривал заключительную сигарету, умывался и последним устраивался на покой. Только в эти немногие минуты и вспоминал он Надежду Николаевну, которая вот уже две недели пропадала в областном городе. Как все цельные, неизбалованные натуры, он втайне рисовал себе идиллические картины своего будущего. Но усталость одолевала — и картины всякий раз оставались незаконченными: сон обрывал филигранную работу воображения. А утром, идя на объект, Федор поражался дерзости своих мечтаний, до того наивных, что и самому смешно.

Ко всему этому прибавился еще груз славы. Вначале Федор не ощущал ее тяжести, пока дело ограничивалось доской Почета, многотиражкой и местным радиоузлом. Когда же появились заметки в областных, центральных газетах, Федор понял, что, сам того не желая, оказался в центре всеобщего внимания.

Любой взрыв опасен, в том числе и взрыв славы: не пригнешься вовремя, не припадешь к земле — и считай, что выбыл из строя в лучшем случае, а то может сразить и наповал. Еще на фронте Федор записал чье-то изречение:

«Слава, как тень: она или незаслуженно длинна относительно того, за кем следует, или неоправданно мала, и только слава действительно великих людей пропорциональна их значению».

Месяц назад на первый план был выдвинут Борис Арефьев. Его портрет и заметка о нем появились в «Советской России». Вечно улыбающийся, даже во сне, он вышел на снимке до того хмурым, озабоченным, что стал после этого реже шутить и балагурить. Правда, в заметке больше рассказывалось о его солдатской службе, чем о работе на строительстве никелевого комбината, однако Борис ходил уже в героях наших дней и готов был штурмовать высокое степное небо.

Потом заговорили о Роберте Янсоне, бывшем командире орудия. «Сын латышского стрелка» — так называлась статья, опубликованная в «Комсомольской правде». Молчаливый, замкнутый парень сделался более общительным: с ним произошла перемена, как бы противоположная той, которую пережил Арефьев. Роберту было дорого вовсе не то, что написали лично о нем, а то, что добрым словом помянули его отца, который служил под началом Фрунзе, командовал полком, дивизией, корпусом...

Роберт гордился тем, что помог отцу воскреснуть в памяти людей.

А совсем недавно областное радио расхвалило Мишу Перевозчикова. Он успел отслужить лишь половину срока, когда расформировывалась дивизия, хотя мечтал стать офицером. «Не повезло нашему Суворову, попал под разоружение!» — посмеивался над ним Борис, зная его слабость.

И вдруг, как гром среди ясного неба, — большущий очерк с крупным, броским заголовком «Гвардеец ударной стройки». Здесь же две фотографии разных лет: старшина в полной парадной форме, со всеми орденами и медалями, и рядом — бригадир в комбинезоне. Федор расстроился: какое преувеличение! После работы он не пошел в прорабскую конторку, послав туда Бориса Арефьева. Лег спать раньше всех, но уснуть не мог... В очерке не было ни одной ошибки, ни одной неточности, однако написан он был в таком торжественном ключе, что Федору становилось стыдно перед самим собой.

Он и не догадывался о том, что поднят на щит вовсе не за рекорды (рекордов еще не было), а за тот простой, суровый образ жизни, который давно стал для него естественным состоянием бытия. В общем, слава — уравнение со многими неизвестными.

На следующий день его вызвали в управление треста, к Синеву. «Теперь не дадут работать», — огорчился он, снимая брезентовую куртку, задубевшую от раствора.

— Входи, входи смелее! — громко сказал Синев, едва он приоткрыл дверь в его кабинет. — Поздравляю, Федя!.. Садись. — И сам сел рядом с ним, в кресло. — Ну как, инфаркт не хватил? Привыкай, Федя! Это в армии слава прячется за спиной военной тайны, а здесь никаких тайн — все на виду.

— Не ожидал я этого, Василий Александрович. Зря меня разукрасили.

— Ладно, ладно,