Граненое время - Борис Сергеевич Бурлак

— Отомстил все-таки.

— До крови?

— Кровь за кровь.

— О-о, надо немедленно перевязать. Только чем же?.. А вот, чистый платок. Давайте, я перевяжу.

Но ранка оказалась глубокой, платок сразу стал мокрым от крови. Тогда Наталья достала из полевой сумки шелковую косынку и что есть силы перетянула ему руку повыше локтя.

Он покорно повиновался ей.

— Вы умеете отлично накладывать жгуты.

— Училась на курсах медсестер. Только воевать не пришлось. Не отпустил начальник геологической партии, мы тогда вели разведку на хромиты. Так я и смирилась, хотя настроение было самое решительное — в тот год погиб мой муж.

— Когда же это случилось?

— В сорок третьем.

— Где?

— Если бы я знала...

Витковский помолчал и вдруг предложил:

— Может быть, подвезти вас на базу экспедиции?

— Нет, спасибо. У меня есть дела на буровой.

— Жаль, жаль. — Ему хотелось поговорить с ней, но он понял, что настроение у нее испортилось, и всему виной этот подорлик. — Что ж, Наталья Сергеевна, до свидания.

— Всего доброго, Павел Фомич.

Она присела на бровку прошлогодней борозды и остановила взгляд на беркуте: он был мертв. Не успел и налетаться вдоволь. Все резвился, кружил над окрестными высотками, не боясь людей. Неопытный еще, доверчивый. И вот сбит на взлете, просто так, ради забавы. Ах, Павел Фомич, Павел Фомич. Погорячился в спортивном азарте, а теперь чувствует себя неловко.

Наталья поднялась, медленно пошла в гору.

Странно, до самого вечера ей не давал покоя сегодняшний случай на полевой дороге. В конце концов она вынуждена была признаться себе, что не думать о Витковском уже не может. После их первой встречи на берегу протоки он все настойчивее искал новых встреч, и все тревожнее становилось на душе у Натальи: а что если это любовь? Тревога сменялась радостью, кратковременной и бурной, как в юности. И вслед за тем наступал час раздумья о прошлом и о будущем. Эту переменчивость в ее настроении заметила Надя Бороздина, которая недавно спросила ни с того, ни с сего: «А вам Витковский нравится?» Она уклонилась от ответа. «Нравится, определенно нравится! — торжествовала Надя, точно это было ее великое открытие. — Довольно притворяться! Хотите, я узнаю кое-что о нем здесь, у одного служаки? Он видел его на фронте. А?» — «Какое это имеет значение?» — слабо, для приличия возразила Наталья. И уже через несколько дней Надя с увлечением рисовала, не жалея красок, портрет бесстрашного, сурового, но справедливого человека, любимца Федора Герасимова, который готов был идти за ним в огонь и в воду. Судя по всему, она перестаралась. Она еще и не догадывается, что именно в срединные годы легче всего ошибиться, понадеявшись на силу привычки. Все, что угодно, только не привычка — родная сестра житейского благоразумия.

Тогда подальше от такого счастьица с Павлом Фомичом Витковским...

А ему в тот день было не до лирики. Его без конца раздражали непорядки на бригадных станах. То штурвальных не подобрали, то продуктов не подвезли, то какой-то неисправимый искатель приключений отправился на мотоцикле в соседний Казахстан за водкой. Он укреплял дисциплину твердой рукой: немедленно писал приказы, строго наказывал виновных и мчался дальше. Нарочные, посылаемые им на центральную усадьбу, всех подняли на ноги: главного инженера, председателя рабкоопа, главного агронома, секретаря парткома, главного бухгалтера.

Он вернулся поздно вечером, бросил запыленный «газик» прямо у крыльца своего пустого дома и, умывшись, лег спать. Не хотелось ни есть, ни читать газеты. Даже радио не включил. Устал сильно. И расстроился: около двух месяцев он в совхозе, а до сих пор не может подобрать вожжи, распущенные его предшественником.

Он сердито переворачивался с боку на бок: опять эта бессонница, как в Риге. Пошарил на тумбочке коробку папирос, разбередил ранку на запястье — и только сейчас вспомнил Журину: «Сердобольная, щепетильная дамочка, готовая расплакаться над каждой птахой». Но нет, неправда! Он ясно представил себе, как Наталья спускалась по косогору, как ловко делала ему перевязку, не замечая, что ее заносчиво вздернутые, словно у девчонки, груди касались его руки; как изменилась она в лице, нечаянно заговорив о погибшем на фронте муже...

Сколько было ей тогда, в сорок третьем? Пожалуй, не больше двадцати. И с тех пор одна. Чувствуется характер... Так в чем же дело? Не раздумывай, Павел, живо иди навстречу, пока не поздно. Ты же знаешь, что в такие годы легко и разминуться.

8

Тылы, тылы...

О чем бы ни заходила речь на планерках в тресте или на партийных собраниях под открытым небом, какие бы вопросы мировой политики ни обсуждались среди рабочих, все, в конце концов, сводилось к одному: как ускорить подвоз строительных материалов на площадку.

Случалось, что бригады каменщиков перехватывали друг у друга машины с кирпичом, не обращая внимания на уговоры и угрозы работников технического снабжения, и сразу же пускали кирпич в дело, пока не появлялся на месте происшествия Братчиков. Пришлось даже уволить одного из бригадиров.

Тылы находились в ста двадцати километрах от площадки: на маленькую железнодорожную станцию с громким названием «Интернациональная», что затерялась в безводной степи, прибывали эшелоны со всяким добром, которое сам Госплан, обычно прижимистый и скуповатый, щедро слал на стройку. Дальше все это надо было перевозить на грузовиках, которых не хватало. Синев оказался в роли «Чуснабарма», как в шутку называл Василия Александровича начальник строительства.

— А что сие значит? — спросил он Братчикова, впервые услышав от него это диковинное словообразование.

— Не знаешь? Тоже мне, военная косточка! Была такая должность во времена гражданской войны. Чуснабарм — чрезвычайный уполномоченный по снабжению армии. Одним словом, гроза. Это тебе не уполномоченный по хлебозаготовкам. Бери выше!

И Синеву действительно приходилось «брать выше»: так как не хватало и шоферов, он ввел на автобазе десятичасовой рабочий день при молчаливом согласии постройкома, председателем которого был избран отставной майор, никогда не состоявший ни в каком профсоюзе. Среди демобилизованных солдат и офицеров продолжал действовать армейский распорядок дня, и кодекс законов о труде еще не был признан этими людьми, привыкшими выполнять свой долг без всяких компенсаций.

Синев появлялся в гараже с восходом солнца, когда водители, приняв машины из рук в руки, тут же заправляли их горючим и, наскоро оформив путевки у дежурного диспетчера, отправлялись в дальний рейс, по холодку. Синев подсаживался к кому-нибудь в кабинку. Безвестный проселок-летник, с зеленой серединкой подорожника меж колеями, давно превратился в широкий, до блеска накатанный большак. Василий Александрович не раз удивлялся тому, как это расстояние от стройки до железнодорожной станции все сокращается