Дело командующего Балтийским флотом А. М. Щастного - Сборник

Комиссар Морского генштаба Федор Федорович Раскольников

Следователь Верховного ревтрибунала РСФСР Виктор Эдуардович Кингисепп

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 3 июня 1918 года

Около 30 марта вечером в Гельсингфорсе на посыльном судне «Кречет» ко мне в каюту вошел Ф.Ф. Раскольников, приехавший из Петрограда, и сообщил, что им получен приказ Коллегии народных комиссаров об отчислении от должности начальника Морских сил А.В. Развозова[73], а потому до распоряжения Совнаркома о его замене в должность наморси должен вступить я как старший из членов штаба и знакомый со всеми условиями пребывания флота в Гельсинфорсе. Ночью того же дня Развозов после пленарного заседания представителей судовых команд на Гельсингфорсском рейде был по их постановлению арестован, и я фактически вступил в исполнение обязанностей наморси.

К моменту высадки немцев в Ганге я получил уведомление от начальника Морского генерального штаба, что я утвержден Совнаркомом в должности наморси. По предъявленному мне обвинению, указанному в постановлении Коллегии народного комиссара по морским делам о моем аресте, будто я стремился в глазах того же личного состава сделать ответственным за трагическое положение правительство, должен указать, что я отрицаю это обвинение и ничем конкретным его не вызывал. Указание на попустительство и уклонение в увольнении Лисаневича и Засимука не отвечает действительному положению вещей; на бумагу Коллегии от 18 мая с/г за № 1150 я ответил члену Коллегии Саксу, что прошу мне сообщить приказ, хотя бы на пишущей машинке, который по флоту предполагается издать, и я его повторю (прошу к делу приложить этот мой ответ). Я ожидал в тот же день получить от члена Коллегии Сакса текст приказа, но не получил до своего отъезда в Москву.

Контрреволюционной агитацией и вообще какой-либо агитацией совершенно не занимался и обвинение в ней в корне отрицаю.

Что касается неисполнения распоряжений Советской власти о проводке «Новиков» в Ладожское озеро, то должен сказать, что сама идея проводки «Новиков» по реке Неве принадлежит мне, и я лично сам был заинтересован в ее осуществлении. Я предполагал двинуть «Новиков» непосредственно по своем приходе из Гельсингфорса, не задерживаясь в Петрограде, и получил юзом от 21 апреля за № 671 м. одобрение наркома Троцкого; но потом целый ряд совершенно непредвиденных и необъяснимых препятствий мешал выполнению моего плана. Когда мост «Новики» прошли, они остановились в черте Петрограда в ожидании нефти, ввиду большой скорости течения на нижних и крутых излучинах реки, «Новики» могли проходить только под своими машинами. В чем убедился лично я на Страстной неделе, когда ходил на буксире к порогам, и в том же убедился и начальник Минной дивизии, вторично посланный мною на пороги. Наконец, к тому же заключению пришли угольные миноносцы «Фини» и «Гайдамак», при мне прошедшие к Ладожскому озеру. До моего отъезда в Москву нефть еще не была подана на миноносцы. Кроме того, до последних дней льдом был забит, по донесению лоцмейстера Богомолова, Кошкинский фарватер при выходе из Невы в Ладогу.

Относительно подрывания судов и внесения в банк денежных вкладов на имя моряков, коим была бы поручена эта работа, то в ответ на эту юзограмму от 21 мая Начгенмора мною была послана 22 мая за № 365 тоже юзограмма ему же. А затем не было ответа. Переговорил с главным комиссаром о способах выполнения полученного приказания. Сообща мы решили предварительно переговорить с Советом комиссаров, который высказался, что на днях вступает новый состав Совета, и пусть он скажет свое мнение, о чем комиссары старые сообщили в Кронштадт. Копию юзограммы от 21 мая я переслал старшему морскому начальнику в Кронштадт С.В. Зарубаеву для представления мне его соображений. На следующий день приехал из Кронштадта комиссар. На общем заседании было решено юзограмму не разглашать даже в распорядительном по ней смысле, а поедет делегация в Москву, куда должен был ехать новый главный комиссар Флеровский. Я ожидал ответа из Москвы по юзу, но скоро сам был вызван в Москву. В отношении взрыва действовали мои старые распоряжения, сообщенные Альтфатером в Москву еще 7 мая.

Вся моя деятельность по должности начальника Морских сил в полной мере протекала на глазах Совета комиссаров. Он знал обо всех моих намерениях и предположениях в порядке ст. 16 Bp[еменного] положения об управлении Балтийским флотом как совещательный орган, и ни разу у меня не было каких-либо разномыслий и обвинений в агитации и контрреволюционной деятельности. Главным образом, кроме главного комиссара Блохина, я имел дело с комиссарами Шпилевским (с «Республики»), Минаевым (с «Полтавы»), Дужеком (Мин. див.) по запросу о переводе «Новиков», комиссаром Кабановым – по интендантским делам, Савоськиным – по судебным; Владимировым – по подводному плаванию, коих и прошу опросить по предъявленным ко мне обвинениям. Кроме них прошу опросить и чинов Штаба командования Балтийского Флота, а также Совет флагманов.

Считаю необходимым отметить, что 23 мая я подал прошение об увольнении меня от должности наморси и, получив телеграмму от наркома Троцкого, что моя просьба отклонена, принял ее за выражение доверия ко мне и почел необходимым прибыть в Москву с документами, на основании коих можно было бы устранить те трения и осложнения, которые слагались вокруг управления флотом Балтийского моря.

Протокол допроса Л.Д. Троцкого

следователем В.Э. Кингисеппом

от 4 июня 1918 года

Щастный во время своих докладов и в разговорах с членами Морской коллегии всячески старался скомпрометировать личный состав флота, доказывая его полную непригодность. Так было, в частности, и в вопросе об уничтожении флота. «Все приготовления сделаны, будут ли они исполнены – ручаться нет никакой возможности при нынешнем составе флота» – таков был ответ Щастного Альтфатеру переданный последним нам из Петрограда в Москву. И дальнейшими своими сообщениями Щастный стремился внести в вопрос о возможной судьбе флота наивысшую неопределенность, как бы с тем, чтобы оставить свои руки развязанными в ту или другую сторону. Я предложил, ввиду этих постоянных ссылок на неудовлетворительность личного состава флота, отобрать на каждом корабле при посредстве главного комиссара известное количество безусловно преданных революции надежных пристойных людей, поговорить с ними раз, и другой, и третий об огромном значении для страны своевременного уничтожения кораблей в случае, если не останется другого выхода. Морскими специалистами, в частности английским морским офицером, имя которого я сейчас позабыл, но могу восстановить через Альтфатера, а также самим Альтфатером, обращалось мое внимание на то, что в случае нападения на флот могут вызвать заранее такое паническое настроение в командах, что эти последние физически помешают предназначенным для этого лицам взорвать корабли.

Моя мысль о необходимости отобрать, разумеется негласно, чтобы это не дошло до сведения контрреволюционных элементов во флоте и наших неприятелей, ударные группы из надежных людей для подрывных работ, встретила в общем полное признание со стороны морских специалистов. Они же обратили внимание на то, что важно у этих лиц, предназначенных для уничтожения флота в минуту крайней опасности, создать настроение полной уверенности в судьбе их семейств. Они должны знать, что в случае, если они погибнут или окажутся искалеченными и лишенными трудоспособности, государство примет на себя заботу о существовании их семей. Наиболее демонстративной формой такого обеспечения я считал немедленное внесение в банк известных вкладов на имя тех лиц, которые призваны будут для выполнения указанных ответственных и рискованных операций. Ни один из немногих, впрочем, моряков (пять-шесть человек), с которыми я об этом совещался, не возражал против этой мысли; наоборот, все находили ее вполне подходящей обстоятельствам. Ожидать, что Щастный усмотрит в этой мере нечто противоречащее морали флота я мог тем менее, что именно Щастный во всех своих разговорах, суждениях и докладах о флоте стремился до последней степени унизить личный состав флота, его матросскую массу, изображая моряков как шкурников, у которых нет никакой нравственной дисциплины и никаких высших интересов. Само собой разумеется, что успех всего мероприятия зависел от степени его конспиративности. Главный довод Щастного, выраженный им Альтфатеру состоял именно в том, что команды могут в критический момент помешать заранее намеченным исполнителям путем насилия над ними. Ясно, стало быть, что команды не должны были знать не только имен исполнителей, но и самых планов, дабы не иметь возможности помешать им. Этого требовала, прежде всего, точка зрения самого Щастного. Но, не относясь с таким предубеждением к команде в целом, необходимо было действовать строго конспиративно, имея в виду германский шпионаж, представленный несомненно и во флоте.