Буковый лес - Валида Будакиду

Дуськины поступки реально напоминали поведение «трудных» подростков до двенадцати из неблагополучных семей.

Ещё она могла … ой, да мало ли что могла сделать Дуська?! Но ей все сходило с рук, ей всё прощали. Близкие пожимали плечами:

– Ты что?! Дуську не знаешь? Да, ладно тебе!

И Дуську знали, и Дуська знала.

Линда ни за что не смогла бы ответить однозначно, как она относится к Людмиле. То ей казалось, что Люда ведёт какую то тайную игру, стараясь отвлечь внимание окружающих от чего очень глобального в её жизни, объегоривая всех вокруг и тайно насмехаясь. В такие минуты Линде хотелось огреть её тяжёлым предметом типа примуса по голове. То Линда, принимала Дуську со всеми детскими подгузниками и верила ей, хотя в Линдиной голове всё равно никак не укладывалось: как можно совершать «глупости» только в пользу себя?! А-а-а-а Дуська в роли «маленького щенка» всё наяривала и наяривала каждый день как в последний. Наверное, она уже и сама, случайно заглянув в паспорт, была бы крайне удивлена, обнаружив в нём пропись о своём истинном возрасте. С одной стороны Линда жалела Дуську. В смысле – жалела её не за определённые поступки, а жалела в целом. Ей было неприятно, что Дуська бездельница и «паразитка». Линда ругала её нелепые выходки, например за страсть к бесконечному «шопингу», причём в кредит.

Где потом Дуська добывала деньги, чтоб расплатится за огромные чёрные целлофановые мешки, туго втиснутые под кровать, никто не знал. Так она ещё и любила демонстрировать гостям содержимое этих самых баулов, выворачивая их наизнанку и вытряхивая на свою кровать невнятное содержимое «аристократических» оттенков – «пастэль», «абрикос», «карамэль». На эти тряпки от китайского «Моргана» из греческих «бутиков» Дуська молилась как на иконы. Сколько Линда не пыталась объяснить Дуське, что весь «Морган» в Грецию прибывает приблизительно оттуда, откуда и краска для волос «радикально чёрного цвета» фирмы «Титаник», то есть – без пересадок из Одессы с улицы Дерибасовской, та щёлкала распахнутыми, похожими на окна в ясный солнечный день, глазами и, мелко-мелко кивая, всенепременно во всем соглашалась, говорила, что «спорола фигню», что «в последний раз», что больше «ни в жисть», глаза её медленно наполнялись слезами, она плакала навзрыд, трясясь и вздрагивая всем телом и… и снова выпрашивала взаймы деньги. Вскоре под кроватью появлялся очередной моргановский мешок, и их в крохотной квартирке было уже штук пять, никак не меньше.

Ещё Линда жалела Дуську за неугомонный характер, за непостоянство, за то, что Дуська ни с кем никогда не могла ужиться, за её хронические бредовые идеи, за страсть к резким переменам в жизни. Вот к чему было, спрашивается, вдруг всё бросать и ехать из Киева жить в Грецию?! Понятно, многие греки, совершенно одержимые навязчивой идеей о репатриации, приехали на «историческую родину» в поисках призрачного счастья в «родной Элладе». Все свои разговоры они начинали и заканчивали словами: «Эллада, мана му!» (Эллада, матушка моя!), А Людмиле тут что?! Она же не гречанка! Значит, ей гражданство не светит.

И вот результат – Людмила нигде не работает, «социал» в виде копеечной компенсации за безработицу не получает, языка не знает и чем промышляет для всех загадка. Прикатить в Салоники, только чтоб коллекционировать пхеньянский «Морган» под никелированной кроватью с продавленной сеткой как-то несерьёзно. Линда жалела шалопутную Дуську чисто по-человечески…

Хотя может как раз Дуська и делает всё правильно в отличии от Линды при этом и абсолютно счастлива? Обсуждать кого-то и травить советами самоё лёгкое. А что сама Линда совершила такого умного в своей жизни?! Добилась чего-то достойного? Вытянула счастливый билет? Или было очень продумано и круто, не слушая никого, кинуться за призрачной мечтой в Германию?! Это называется правильным и мудрым решением?! И что теперь из этого вышло?!

Когда в Лейпциге туман и угар первых дней неожиданной встречи с Голуновым рассеялся, до Линды с трудом, но стало таки доходить, что у человека своя жизнь, своя семья, он женат, всё давно очерчено, и он ничего в этой жизни менять не намерен. Он несколько раз совершенно ясно дал ей понять, что Линде нет места с ним рядом.

Но настырная Линда нисколько не разочаровалась в своих детских мечтах и грёзах, она тянула время, ища выход. Она умом всё понимала, но сердце, расставшись однажды, не было готово расстаться второй раз и потерять его теперь уж навсегда. Сердце болело, щемило, и умирало каждый раз, когда он в очередной раз ей отвечал: «Нет!» И, вдруг, её осенило! Она как ей показалось, нашла единственный правильный выход. Задохнувшийся в гормоне счастья, вскипевший брызгами шампанского, мозг почему-то решил, что сын, его родной сын может стать для неё всем.

Оказывается, не только Людмила умеет себя обманывать…

Да ничего этот мозг не решил, и всё она знала заранее. Знала той зимой в Германии, когда «дворниками» старалась разбросать снег на лобовом стекле прокатного автомобиля, когда почти наугад, почти вслепую от горько-солёных слёз ехала к ним в гости в новый дом. Знала и решила для себя, что будет делать и как всего за три часа до встречи Нового года, того рокового года.

Скорее всего, именно тогда в Лейпциге Линда придумала себе новую сказку. Эдакую глупую, почти компьютерную «анимэ» под названием «Вечная любовь». Была же у неё «любовь всей её жизни», как же не настрочить ещё одну главу?! Такая встреча через двадцать пять лет, такая романтика, прямо как в песне Шарля Азнавура.

Эндрю, или как его дома называли «Андрей» оказался гораздо младше Линды. Он был младше почти на столько, на сколько его отец был старше её. Да разве она это видела?! Андрей был Его частью, его плотью от плоти, его душой, его … его всем… от них даже пахло одинаково! Папа и сын… Так не пахло ни от кого на свете. Тонкий, свежий аромат абрикосовой косточки. А этот поворот головы, эти ямочки на щеках! Его смех, Его взгляд… кожа… тёплая и тонкая, как у ребёнка… как у папы…

Через три дня пребывания Линды в гостях, в самой середине «Миттагэссен», в аккурат между первым блюдом и вторым Эндрю вдруг, оторвавшись от приёма пищи, гордо заявил:

– Я женюсь на Линде!

У мамы упали очки, а папа просто вдохнул зелёный горошек с ложки и надолго закашлялся.

Дальше начался какой-то ужас: нескончаемые разговоры, уговоры, увещевания.

Они всё своё свободное время проводили в беседах с Линдой как со «взрослой женщиной, отдающей себе отчёт в своих действиях», говорили, что Эндрю «ребёнок», что «не готов к семейной жизни», что он пока не «сформировался как личность». Линда тупо смотрела на Андрюшкиного отца долгим, счастливым взглядом, и слова пролетали мимо, даже не задев ушную раковинку. Так по стеклу летящего автомобиля ползут капельки дождя, пробегают и падают вниз, не в силах его намочить. А может быть Он несколько лукавил, когда говорил о своём «несерьёзном» сыне? Линда в глубине души надеялась, что, позабыв обо всех условностях и правилах, отбросив все законы и обычаи, на этот раз Он будет рад отдать ей себя всего без остатка. Он должен и хочет исправить ошибку прошлого. Он хочет отдать ей своего сына.

Сам Эндрю, несмотря на страшный переполох и истерические рыдания матери, был на удивление спокоен. Казалось, он понимал молчание отца как немое согласие на его брак. А, может и просто мыслями не отягощал своего существования.

– Я решил обзавестись семьёй! – Сказал он ровно через три дня от появления Линды в их доме, – Мне не интересны ваши возражения, потому что я её люблю! Он гордо ухмыльнулся, показав обе ямочки на щеках и, что-то напевая под нос, вышел из кухни, оставив «взрослых» дебатировать и выражать друг другу свои неприкрытые чувства.

Пена из кастрюли с макаронами ползла по новой электрической плите с красными «глазками». Она шипела и дымила, но этого никто не замечал.

Может быть, в ту минуту Он был восхищён своим сыном, потому что двадцать пять лет назад сам не решился вслух произнести такие простые и такие важные слова?

Никакие увещевания и слёзы матери не помогли, а Голунов-старший махнул рукой и сказал: «Он взрослый, пусть делает что хочет!». Эндрю и сделал «что хотел». Они обвенчались по всем законам, сходили в Лейпцигскую синагогу и, пообещав «любить друг друга, пока смерть не разлучит» нескольким приглашённым друзьях семьи, открыли свой медовый месяц. В тот день «друзья» в синагоге жались в угол и упирались друг в друга локтями, наверное, чтоб не упасть в обморок от ужаса и горя, так внезапно поразивших семью их приятелей.

Молодожёны немного пожили в Лейпциге.

Линда очень полюбила этот город. Казалось сам воздух, заблудившийся в кронах деревьев этого прекрасного саксонского городка, пропитан аккордами бессмертного Баха, густыми и терпкими, как монастырское кино. Светлое, похожее на прозрачный хрусталь небо; аромат дорогого парфюма от высоких, статных немок смешивается с запахом пышной выпечки. Распахнутые двери больших и маленьких кафешек страшнее античных сирен зазывают к себе зазевавшегося путника, нашёптывая ему на ушко сладкую песню о том, что пора отдохнуть. Узкие улочки Старого города тонут в дыхании жаренных кофейных зёрен.