Целомудрие - Николай Крашенинников

Мысль о том, что его в гаком виде может увидеть Лина, заставила его сейчас же обтереться. Платок сделался как чернила, и его уже нельзя было положить обратно в карман.

Они не успели привести себя в порядок, как ямщик загикал на лошадей и, что было мочи, погнал их в гору, на которой, обнесенный палисадником, высился дом с башней и зияли ворота.

Полагая в этом, вероятно, свою ямщицкую честь, кучер и во двор влетел ураганом. Затем, когда они остановились, поднялся другой ураган — собачьих голосов. Ошеломленный Павлик только и видел, что со всех сторон на них мчались лающие собаки, видел тучу морд, мохнатых лап и хвостов.

Смутилась даже Елизавета Николаевна, и они сидели в тарантасе до тех пор, пока не прибежали люди и не отогнали псов.

Вошли в дом при гробовом молчании. Оказалось, что хозяева спали. По давнему деревенскому обыкновению два послеобеденных часа проводились во сне; все двери были раскрыты, все окна растворены, спала даже прислуга, и только бодрствовала свора собак.

Горничная долго будила помещицу, и к гостям первой вышла кузина Лина.

— А, вот вы и приехали! — сказала она и улыбнулась, блистая глазами. На ней было светлое платьице и белые туфли, и платье было плохо застегнуто на груди, — должно быть. Лина, узнав о приезде гостей, спешно переодевалась.

— А бабушка скоро выйдет, — сказала она, любезно улыбаясь, и, как хозяйка, повела гостей в парадные комнаты. — Гриша ушел с мальчиками купаться, а дедушка Терентий Николаевич уехал на съезд.

Она все знала, все разъясняла обстоятельно, и Павлик подивился ее умению. Самому Павлику она подала руку приветливо, но сейчас же и приняла церемонно и все внимание устремила на Елизавету Николаевну, как на взрослую, предоставив Павла себе.

— Бабушка всегда после обеда отдыхает, — говорила она, рассевшись непринужденно в старинном вольтеровском кресле.

Павлик в это время рассматривал в клетках чижей, которых было неисчислимое количество, поглядывал временами на Лину и, видя, что она совсем на него не смотрит, стеснялся и жалел, что приехали они.

Среди разговоров о варке дынного варенья, которые завела та же кузина Лина, показалась и сама помещица, мать Гриши, Александра Дмитриевна Ольховская.

— Лизочка, Лизочка? — закричала она еще за две комнаты и побежала навстречу гостье, причем все тряслось в ней самой: щеки, руки, подбородок, груди, и трясся пол и мебель на нем. Она была в сиреневом капоте с лиловыми лентами, ее громадный рот улыбался, блистая пломбами, а на волосах раскачивались бумажки, которые она второпях позабыла снять.

— Вот радость, вот обрадовала! — кричала она на всю деревню. — Жаль только, что Терентий Николаевич на съезде, он очень будет жалеть.

Когда несколько стихли ее пронзительные излияния, Павлик подошел к хозяйке и поцеловал ей ручку. Как-никак она была ему бабушкой, надо было вежливость соблюдать.

— А Павлик похорошел, очень похорошел! — сказала в ответ Александра Дмитриевна и, схватив его за подбородок жирными пальцами, чуть не приподняла к своим губам, как котенка. — Только похудел он очень, а глаза стали огромные, — он весь в отца.

В дверях показался, наконец, и кадет Гриша. Павлик вспыхнул и двинулся, но Гриша был спокоен, точно все прошлое утонуло. Был он взъерошенный, с мокрыми волосами и, в противоположность тому, как солидно держался он в доме Павлика, здесь и вообще выглядел очень плачевно. Может быть, оттого, что он был в простой ситцевой рубашке без погон и резиновых галошах на босую ногу, он поздоровался сконфуженно не только с Елизаветой Николаевной, но и с Павлом, и сейчас же обрушилась на него пронзительным визгом мать:

— Григорий! В каком ты виде! Сейчас же переоденься! Да и вам надо тоже, вероятно, помыться, — предложила она приехавшим и повела их в «комнату для гостей». — Здесь будет вам очень удобно, здесь все готово.

Однако хозяйка, видимо, преувеличила готовность комнаты для приезжих. В умывальнике не было воды, на блюдечке — мыла, повсюду стояла такая пыль, что ни до чего нельзя было коснуться.

Звонков не было, Павлику пришлось отправиться на поиски горничной. Не зная, куда ступить, он зашел сначала в буфетную, затем в кухню и в буфетной заметил залезшего в ларь Гришу, облизавшего измазанный вареньем палец, а в кухне бродили только две кошки, голодные и седые.

Он стоял посреди кухни, не зная, что предпринять; за спиною его зазвенела посуда, и показалась хозяйка.

— Тебе что, Павлик? — удивленно спросила она.

— Мама прислала… умыться… воды нет в умывальнике… — пролепетал он.

И сейчас же пухлое лицо помещицы покрылось сизым налетом, и, набрав воздуху в богатырские легкие, она закричала в окно:

— Аглая, Пелагея, где вы, ду-уры! Воды в умывальники!..

Точно трубный звук разносился ее голос. Павлик смущенно побежал к себе.

Громадный таракан сидел на крышке умывальника и поводил усами.

Едва Павлик с матерью успели переодеться, как в их комнате зазвенели все двери и появилась Александра Дмитриевна звать их к столу. Теперь Павлик уже безошибочно определял приближение бабушки. Точно электрический ток пробегал по всему, мимо чего она проходила: все зыблилось, звенело и тряслось.

Когда Павел, держась за руку матери, появился в столовой в своем новом синем бархатном костюмчике, на него с изумлением уставились две пары глаз: громадной бабушки и крошечной кузины.

— Да он же у тебя, Лизочка, прехорошенький! В него все барышни будут влюбляться! — в шумном восхищении кричала бабка. При светлых волосах да черные брови… Отдай мне, Павлик, твои черные глаза.

Она снова его поцеловала, причем так ущипнула за подбородок, что Павел чуть не вскрикнул. Осторожно покосился он на Лину. Она отодвинулась от Гриши и смотрела на Павлика во все свои милые, затененные ресницами глаза.

— А мой-то Гришка совсем чумичка! — сказала еще Александра Дмитриевна и покачала головою, — Никак не могу приучить его к чистоте. Грязный, оборванный, задирает мальчишек.

— Ну и пусть задираю, пусть оборванный! — сердито буркнул Гриша.

Свирепого вида кухарка подала на микроскопическом блюде яичницу и, топая сапожищами, скрылась. Александра Дмитриевна сейчас же принялась разрезать ее ломтиками и положила всем на тарелки по кусочку. говоря:

— Это самое здоровое блюдо, мы мясо едим только в холода!

Съели яичницу. Гриша глотал не жуя и запивал водою и запихивал себе в рот такие куски хлеба, что его шея багровела. Так он не позволял себе держаться в гостях.

— Что там еще? — крикнула Ольховская по направлению к кухне.

Опять вошла свирепая кухарка и опять принесла на таком же блюде точно такую же яичницу.

— Кому еще положить? — громогласно спросила хозяйка, и Гриша покатил по столу свою тарелку.

— Григорий! Держись деликатнее! — приказала мать.

Они не успели оглянуться, как снова появилась кухарка, и снова на сковороде ее дымилась яичница.

Это бесконечное количество яичниц вдруг вскинуло Павлика. Он взглянул на мать, густо покраснел, хотел было сдержаться, но не смог и вдруг начал смеяться. Яичница за яичницей!

— Павлик, что с тобой? — сказала сконфуженная Елизавета Николаевна.

Павел сделал сверхъестественное усилие и остановился.

— Я вспомнил, по дороге лаяли собаки, — проговорил он и опустил глаза. Опять на него нападали приступы смеха, но он тискал себе под столом руки и стремился сдержаться. После яичницы подали простоквашу, и затем все встали из-за стола.

— Деревенский стол очень исправляет желудок! — назидательно объяснила Александра Дмитриевна и, вероятно, поверив объяснению Павлика, обратилась к нему с шуточным вопросом: — Так как же, бежали за вами собаки, а?

После закуски она усадила Лину за рояль, а сама пошла хлопотать о чае.

Елизавета Николаевна сидела у окна с Гришей и рассматривала картинки, а Павлик стоял подле кадки с олеандром и смущенно смотрел игравшей Лине в затылок.

Волосы ее были расчесаны в две косы с пробором и крендельками, и узкая белая полоска казалась Павлу такой милой и чистенькой, что хотелось поводить по ней мизинцем. Теперь кадет Гриша был занят с мамой; он объяснял ей атаку под Горным Дубняком. Павлику можно было подойти к Лине поближе и попытаться поговорить.

Но захватывала робость. Так недоступно и священно пахло от девочки духами, так плечи ее белели, так строго и чинно водили пальчики по клавишам, что подойти недоставало мужества. Павел краснел и бледнел и давал себе все презрительные названия, но не отрывались ноги от кадки с олеандром, хотя сердце звало и требовало: «Приблизься, поговори».

«Ну, о чем бы теперь побеседовать с нею? задавал он себе мучительные вопросы. — Можно было подойти к кузине и спросить: «Вы что играете?» Но это было бы слишком просто. Спросить так: «Вы любите играть?» Она бы ответила: «Люблю». «Люблю!» — повторяет Павлик, и по душе его прокатывается сладкий весенний гром. Как поцеловала она его, когда он прочел поэму! Он робок, он застенчив, он не мог на другой день добиться ничего, но если бы он спросил тогда… Ведь поцеловала она — не значит ли это «люблю»…