Знакомьтесь, Черчилль - Синклер Маккей

не мог оставаться неподвижно ради другого; стоит ли удивляться, что никто из нас далеко не продвинулся.

Уинстону приходилось труднее всего: казалось, он физически неспособен оставаться на месте. Он все умолял меня, говоря, что воскресенье — единственный день недели, когда он может заняться живописью. А Фредди умолял его: “Да дай же ей шанс, Уинстон; ну ради меня”. Уинстон раскаивался, обещал постараться; говорил, что ему жаль; утверждал, что знает, как мне тяжело… А сам не только не позировал мне, но и ожидал, что я буду делать это для него. Однажды к нам приехал секретарь из военного кабинета с запертым на ключ почтовым ящиком; Уинстон его не заметил, продолжая писать. Секретарь, широко ухмыляясь, наблюдал за нами обоими, но не осмеливался прерывать нас.

Время от времени Уинстон все же вспоминал, что я пытаюсь его лепить, останавливался как вкопанный и смотрел на меня, нахмурив брови. Это были мгновения, которые он называл “позированием”. А когда день катился к концу, он бросал все, над чем работал, и с большим энтузиазмом поворачивался к большому окну, чтобы написать закат. Холст был уже подготовлен, кедр на переднем плане набросан; он сосредоточивался на небе. В один из таких вечеров он, обернувшись ко мне, задумчиво произнес: “Ради этого я мог бы отдать почти все”.

Однажды вечером, пообедав в Лондоне, я вернулась около полуночи и, услышав голоса за приоткрытой дверью, толкнула ее. В студии были Фредди Гест, завернутый в банное полотенце, Ф. Э. в пижаме цвета спелой клубники и Уинстон в халате от Jaeger, который Фредди стащил у немецкого пленного. Меня угостили шампанским, и Уинстон, уставившись на меня задумчивым взглядом, заметил: “В следующей инкарнации я хотел бы быть женщиной, художницей, свободной и иметь детей”. Если все это означало, что он считал мою жизнь идеальной, значит, он ровно ничего не знал о моих сложностях».

Эти сложности были, скорее, меланхолического характера, но вскоре после того случая у Черчилля случилась вспышка гнева и недоверия к кузине. В том году в Британию прибыла «российская торговая делегация» (что почти всегда означало прикрытие для шпионажа и подрывной деятельности), ее участники пригласили Шеридан с ее талантом скульптора в Москву. И вот, в самый разгар Гражданской войны, Клэр оказалась в Кремле и лепила бюсты Ленина и Троцкого.

Поговаривали, что с Троцким у нее был роман. В любом случае Шеридан всем сердцем поддерживала новое общество большевизма и по возвращении в Англию обнаружила, что стала излюбленным скандальным персонажем колонки светской хроники в газетах — объектом одновременно насмешек и холодного презрения. Недавно созданная служба внутренней разведки МИ-5 сочла, что Шеридан заслуживает специального досье и постоянного наблюдения.

Нелегкой задачей оказалось и восстановление отношений с разъяренным кузеном, но она была настойчива, а он от природы не умел долго сердиться. Примерно через полгода Шеридан (чувствуя себя изгоем, чуть позже она уехала в США) написала Черчиллю обиженное письмо, на которое он ответил так: «Моя дорогая Клэр, не думаю, что у тебя есть справедливые основания для упреков. Ты же не спрашивала моего совета, когда собиралась ехать туда [в Россию], и я не знал, что тебе нужен мой совет по возвращении. В любом случае для меня было почти немыслимо заставить себя встретиться с тобой вскоре после того, как ты побывала в обществе людей, которых я считаю страшными преступниками. Я все равно не мог бы сказать тебе ничего приятного и решил, что стоит помолчать до лучших времен».

Отчасти лучшие времена действительно настали: в дальнейшем они возобновили старую дружбу (чему явно поспособствовало то, что Шеридан отказалась от своей любви к большевизму), а с началом Второй мировой войны снова стали достаточно близки для того, чтобы Клэр опять могла лепить его с натуры.

Дакадилли. Мэриголд Черчилль, 1921 год

[45]

«В воскресенье я повела детей на могилу Мэриголд, — писала мать Мэриголд, Клементина, — и стоило нам преклонить колени вокруг могилы, как, вы не поверите, маленькая белая бабочка прилетела и села на цветы, растущие вокруг нее».

Горе родителя, потерявшего дитя, невозможно измерить. Присутствовать на похоронах собственного ребенка — боль, которую трудно представить. Своего первенца, дочь Диану, Клементина родила в 1909 году; затем, в 1911-м, родился Рэндольф; за ним, в 1914 году, Сара; а в 1918 году Мэриголд, которую Черчилль и Клементина любовно называли Дакадилли.

В два года у девочки начался кашель, который никак не проходил. В августе 1921 года малышку с братом, сестрами и их няней-француженкой мадемуазель Роуз отправили дышать свежим воздухом на курорт Бродстерс в Кенте. Клементина тем временем поехала играть в теннис в Чешир, в Итон-холл, дом герцога Вестминстерского. Черчилль остался в Лондоне.

В Бродстерсе инфекция Мэриголд внезапно обострилась. Начался сепсис, а у няни не хватило опыта, чтобы вовремя увидеть опасность. У девочки очень болело горло, и в конце концов няня сообщила родителям о болезни дочери. Клементина и Черчилль помчались в Бродстерс и вызвали доктора. К сожалению, это были времена, когда еще не придумали антибиотики.

Они оба находились у постели своей двухлетней дочери, когда та отошла в лучший мир. Через три дня малышку похоронили на кладбище Кенсал-Грин на северо-западе Лондона. Надпись на надгробии вырубил известный скульптор и гравер Эрик Гилл.

Последствием утраты такого масштаба часто становится уход в себя. Черчилль почти сразу после похорон отправился в Шотландию по политическим делам. Его не было с семьей в то первое воскресенье, когда Клементина повела Диану, Рэндольфа и Сару на могилу сестры. Черчилль, обычно не сдерживавший своих эмоций, на этот раз, казалось, мог противостоять своему горю только издалека, постоянно чем-нибудь себя занимая. Он, конечно, написал Клементине из Шотландии, но смог вымучить только мимолетное упоминание о трагедии: «Увы, я все еще испытываю боль из-за Дакадилли».

Год спустя Клементина родила Мэри. Позже та скажет: «Возможно, я была для родителей ребенком-утешением».

Художественная интерлюдия. Эдвин Лютьенс, 1921 год

[46]

По словам биографа сэра Эдвина Лютьенса, Кристофера Хасси, этот знаменитый архитектор — завсегдатай «Другого клуба» Черчилля и автор, среди прочего, кенотафа в Уайтхолле[47] и церкви Святого Иуды в пригороде Лондона Хэмпстед-Гарден — в 1921 году «сделал не один рисунок для Уинстона Черчилля, чтобы объяснить, как создавать наброски и передавать формы». В числе своих безотказных приемов архитектор «показал [Черчиллю], как можно две вытянутые петли превратить либо лодку, либо поля шляпы; а три овала — в силуэт лошади».

Кто-то может счесть эти первые шаги в живописи смешными, но после войны Черчилль относился к занятиям искусством серьезно и страстно. Его неуклонно улучшавшаяся техника всегда отличалась большой чувствительностью к цвету, благодаря чему — если расширить одну