Знакомьтесь, Черчилль - Синклер Маккей

завсегдатаю «Другого клуба» Герберту Уэллсу это очень не нравилось, ведь изначально идея была его. Хоть он и охотно отдавал Черчиллю главную заслугу запуска этих монстров в действие…

«Я готов пожертвовать своим временем и рискнуть жизнью и судьбой ради выполнения любой задачи, предполагающей эффективное использование меня. Но действительно эффективное. Я категорически отказался идти в армию добровольно, проходить выучку на плацу и вырабатывать привычку отдавать честь ради защиты железнодорожных мостов и дренажных труб от воображаемых во тьме ночи немцев в пригородах Эссекса, или охранять в дозоре лагеря для военнопленных, или что-то в этом роде. Но моя давняя идея, описанная в рассказе “Земля броненосцев” (опубликован в журнале Strand Magazine в 1903 году), разрабатывалась в то время под названием “Танки”, и то, что мое творческое воображение не было мобилизовано для дальнейшей разработки структуры и применения этого изобретения, — абсурд. Это очевидно эффективное оружие было буквально навязано армии Уинстоном Черчиллем вопреки всем консервативным инстинктам армейцев. Китченер уничижал танки, называя их “механическими игрушками”, а когда они наконец были введены в действие, то произошло это столь робко и экспериментально и с такой неадекватной оценкой их потенциала, что их огромная ценность как главного сюрприза, способного в одночасье закончить войну, была растрачена впустую…»

Так Герберт Уэллс писал о войне в своих мемуарах. Черчилль всегда был ярым поклонником творчества Уэллса. Он отмечал: «Я читаю все, что вы пишете». Это отношение зародилось еще после выхода фантастического романа «Машина времени» (1895), который восхитил Черчилля не только творческой фантазией автора, но и глубокой «философией». Уэллс в самом начале XX века писал Черчиллю, что такие важные люди, как он, обитатели больших домов, по его мнению, вряд ли способны оценить поступь грядущей научной революции. «Мне было бы очень интересно с вами познакомиться. Вы представляетесь мне чрезвычайно любопытной и ужасающей личностью. Я убежден, что в ближайшие несколько лет нас ждут крупные сдвиги и новые разломы, и мне временами кажется, что вы предрасположены к Старой игре».

В этом Уэллс был одновременно прав и неправ. Отчасти игра Черчилля была совершенно новой, хотя его сопротивление некоторым нововведениям — таким, например, как большевизм — оставалось непоколебимым. Со временем между Уэллсом и Черчиллем завяжется крепкая литературная дружба, порой довольно язвительного толка.

Например, после поездки в 1920 году в революционную Россию, где он встретился с Лениным, писатель рассыпался похвалами в адрес главного русского революционера. Черчилль тогда воспользовался для своих саркастических атак услугами газеты Daily Express. «Тому, кто [как Уэллс] написал историю мира от туманности до Третьего интернационала и историю человечества от протоплазмы до лорда Биркенхеда примерно за двенадцать месяцев, наверное, не составит особого труда стать экспертом по внутренней ситуации в России после четырнадцатидневного визита».

Уэллс поспешил ответить еще более резко. Черчиллю, по его словам, должно быть, показалось «наглостью, что обычный человек, такой как я, рискует высказывать собственные суждения по вопросам государственного управления… Но Черчилль не просто изображает государственного деятеля; его таким принимают. Он — кровоточащая язва в нашем правительстве… Он затуманил свое видение человеческой кровью, и в том, чему он потворствует, замешаны мы все».

Впрочем, вскоре после этого шокирующего обмена «любезностями» они снова начали общаться и вполне дружески встречались на отдыхе на юге Франции и в пестром великолепии садов Чартвелл-хауса.

Золотой язычник. Руперт Брук, 1915 год

[37]

Когда в 1914 году в начале войны встал вопрос о защите от вторжения немецких войск бельгийского порта Антверпен, Черчилль — который возглавлял тогда Адмиралтейство — увидел возможность использовать тысячи военно-морских резервистов не на волнах Северного моря, а на суше. Эта сила стала Королевской военно-морской дивизией, и одна из ее главных целей заключалась в том, чтобы остановить немцев, приближавшихся к Кале и угрожавших вторжением в Британию (сюжетная линия многих романов ужасов эдвардианской эпохи). Черчилль сам участвовал в проверке Военно-морской дивизии, надев для этого случая почетный наряд старшего брата Тринити-хауса — военно-морскую фуражку и бушлат. Позже он снова облачился в свое широкое пальто с каракулевым воротником и, с толстой сигарой во рту, не обращая внимания на свистящие вокруг пули, разъезжал в автомобиле с открытым верхом. За несколько дней было убито более двух тысяч человек — многие из импровизированной дивизии Черчилля. И те, кто не доверял ему, увидели в этом свидетельство его катастрофической ошибки. Но он, не испугавшись, продолжил реализовывать еще более амбициозные военные планы, к которым готовился один уже известный военный поэт.

В первые недели 1915 года он сам тонул в «грязи, дожде и урагане» — только не на полях сражений Франции, а на открытых всем ветрам пустошах Дорсета. Будучи втянутым в круг Черчилля, этот поэт-красавец, чей прекрасный образ многих приводил в восторг, вернулся в Британию и с головой погрузился в подготовку к более мрачным пейзажам. Ранее Руперт Брук служил во флоте у побережья Бельгии и в Антверпене и написал сонеты, которые стали прообразом его эпитафий.

Военные сонеты Брука принесли ему мрачную славу. Это было новое ощущение морального статуса для парня двадцати семи лет от роду, чьи стихи (в том числе «Старый дом священника, Грантчестер») еще раньше указывали на исчезновение мира. В отличие от замыкавшего серию из его пяти военных сонетов «Солдата», первое стихотворение, «Мир», явно перекликается с довольно странным счастливым возбуждением, которое демонстрировал в самом начале войны Уинстон Черчилль.

Хвала Тебе, Господь, что нас призвал сейчас,

Застигнул наш расцвет и пробудил от сна,

Что твердой сделал длань, и острым сделал глаз,

И вдаль пустил, где чистота и глубина,

Избавив нас от мира немощных идей…[38]

Тут вам и великая честь, тут и ощущение войны как очищения, и упоминание о смерти как «худшем друге и враге». Разве мог Черчилль отказаться от идеи общения с воином, смотревшим в глаза смерти со столь удивительными эмоциями?

Брук являл собой любопытнейший идеал посреди кровожадности и насилия, и лондонское общество чтило и обожало поэта, в том числе и Черчилль. В начале 1915 года, перед отбытием на роковую Дарданелльскую операцию, которая должна была вскоре начаться, Брук находился в Лондоне; он болел гриппом и оставался на попечении секретаря Черчилля Эдди Марша. В честь Брука устроили грандиозный ужин в Адмиралтействе, но мероприятие не пошло на пользу его здоровью. И тогда, как пишет его биограф Найджел Джонс, Асквиты «предложили присмотреть за ним на Даунинг-стрит, 10».

Далее последовало способствовавшее выздоровлению Брука пребывание на побережье Кента, а по возвращении в столицу 14 февраля 1915 года он получил от Эдди Марша еще одно приглашение на ужин в Адмиралтействе. Маршу