Английский раб султана - Старшов Евгений

Эх, людей мало у христиан: не отбиться им, хотя порой и кажется, что сопротивление их принесет свой благой плод.

Страшный удар. Это таран второй галеры пробивает борт когга. Еще крепче ловят европейское судно багры и "кошки", новые толпы пестро разряженных турок сметают сопротивление последних защитников корабля.

Безропотно сдался штурман, пара моряков последовала его примеру. Храбрый боцман выстрелил по врагам на палубе своего корабля с площадки форкасля из бомбарды дробом и был поддет на копья с конскими хвостами.

Лео с последним аркебузиром — тем самым, предателем, — и парой моряков бился с неверными, разя их мечом направо и налево. Аркебузир орудовал шестопером, моряки — топорами. Враги теснили их к трюму. Пал один моряк, аркебузир с чертыханием провалился в трюм. Чуть позже туда попал и Торнвилль, а потом к ним свалился труп моряка. Аркебузир задраил деревянный люк изнутри; его тут же стали взламывать. Гортанный голос на ломаном греческом прокричал:

— Сдавайтесь, неверные собаки! Вы хорошо дрались, великому падишаху нужны добрые матросы и воины. Трое ваших сдались — последуйте их примеру! Примите истинную веру, оставя прежние заблуждения, и все будет хорошо.

— Еще чего! — ответил Лео и прибавил то, что знал по-гречески из сквернословного: — Копроскилья[34]!

— Ай-ай, — укоризненно произнесли в ответ, — хороший воин, а ругается, словно вонючий юрюк[35]! Открывай, а то все равно прорубим вход!

Начали стучать топорами. Аркебузир тяжело вздохнул:

— Ну, господин, что будем делать? Времени почти нет.

— А что остается? — И тут возникла восхитительная идея: вот она, славная смерть! Это не то что сидеть в трюме, как мышь в мышеловке, и ждать, когда человек отворит крышку, вытащит и раздавит.

Лео решительно произнес:

— Вот что: держи их сколько сможешь, а я высеку огонь.

— И что?

— Что-что, — нервно передразнил Лео, — не понял, что ли? За нами полторы бочки с порохом. Я взорву корабль вместе с этими чертями! Умрем, но славно!

— Пусть так.

Лео повернулся спиной к аркебузиру, и… Неясно, решил ли аркебузир в последний момент исполнить приказ монаха-пройдохи Энтони, или же им овладело желание просто попробовать спасти свою шкуру, или же в его поступке переплелось и то, и другое. В общем, он с размаху ударил шестопером по голове Торнвилля, а та хоть и была покрыта шлемом, но юноше это мало бы помогло. Рука предателя была сильна и палачески верна.

Низкий потолок трюма не дал возможности ударить "по полной", но наймит искренне считал, что убил Лео.

— Эй, — крикнул он наверх, — я открываю… Если вы меня понимаете, черт возьми.

Поняли хорошо, если не слова, то, по крайней мере, тон. Прекратили стучать.

Англичанин открыл полураскрошенный ударами топоров люк и с поднятыми руками поднялся наверх. Турок в накинутой на голый торс леопардовой шкуре — судя по виду, главный пират — спросил что-то, но аркебузир его не понял.

На подмогу поспешил связанный на пару с казначеем брат Ансельм:

— Он спрашивает на какой-то дикой латыни, где рыцарь.

Аркебузир мутным взором поглядел на монаха, выдавил из себя:

— Скажи, что я спас корабль и всех, кто на нем. Мальчишка хотел его взорвать.

Ансельм перевел, турок в леопардовой шкуре расстроился, сказал по-своему:

— Машаллах[36], за рыцаря можно было бы взять хороший выкуп… вынесите его наверх!

Турки выволокли Торнвилля. Тот был без сознания, но дышал ровно, стало быть, не агония, жив.

— Как зовут рыцаря? — спросил турок в леопардовой шкуре.

— Лео Торнвилль, англичанин, племянник киркстидского аббата, — все так же услужливо проблеял Ансельм.

— Богат?

— Он как бы несамостоятелен, но дядюшка деньги имеет — прорву!

Тут он задел за живое казначея:

— Иуда проклятый, больно тебе надо все им рассказывать!

— Если Бог обо мне не позаботился, значит, это должен сделать я сам.

Главный турок-пират повелел заняться Торнвиллем и стал рассуждать касательно монахов:

— Не знаю, что с вами делать. Те, кто сдался или кого мы скрутили, станут либо воинами ислама, либо рабами великого падишаха[37]. Рыцаря мы продадим дяде, если он не останется с нами — он хорошо рубился, Аллаху нужны храбрые воины. А вот вы на что? Для труда вы, как я вижу, не приспособлены. Интересно, крепка ли ваша вера, гяуры[38]? Примите ислам — или умрите, таков мой приказ, во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Все уставились на двух цистерцианцев. Брат Сильвестр твердо сказал:

— Я отступником не буду, — и начал молиться.

Ансельм же заползал по окровавленной, изуродованной палубе, причитая:

— Не убивайте, не убивайте, я согласен на все, только оставьте мне жизнь!

— Противное зрелище, ага[39]! — сказали турки своему главарю. — Это будет плохой мусульманин — такой же плохой, как христианин. Вера не сделает ишака львом.

— Справедливо. Ссеките головы обоим.

Так и было сделано. Один покинул сей мир мучеником, другой — отступником.

Тем временем деловитые турки обследовали весь корабль, донесли о его состоянии и характере захваченного груза.

— Ткани и сахар — это хорошо, — промолвил главный турок, — да и вино — неплохо. Продадим его франкам[40]в Алаийе. Вдобавок мы имеем покалеченный корабль, который легко можно восстановить, и много доброго оружия, включая пушки и аркебузы. Слава Аллаху!

Пленных перевели (а Торнвилля перенесли) на менее поврежденную галеру.

Трое пленных, как было сказано ранее, сдались сами, плюс аркебузир-предатель. Еще двоих пленили в схватке.

Когг не мог идти самостоятельно, потеряв все средства управления, и потому был взят на буксир при помощи каната, продетого сквозь якорные клюзы. Корабли пошли в Алаийе, сиречь Аланию, бывший античный Коракесион, из коего некогда еще Помпей Великий вытравил, словно зловредных насекомых, знаменитых киликийских пиратов.

Как видим, военно-морское зло все же возродилось…

7

Очнулся Торнвилль от сильной боли в голове и не менее сильного зловония. Открыл глаза — темно. Пошевелился — плохо выходит; звякнули цепи. Стало ясно, что он крепко скован. Мгновения спустя пришло осознание, что он, видимо, в плену. Голова явно была перевязана.

— Есть кто живой? — спросил он и тут же получил ответ:

— Как не быть! Все здесь, окромя аркебузира да штурмана. Те сразу предались нехристям, веру их согласились принять, а мы тут, пятеро, если считать с тобой, в подземной тюрьме, двое ранены. Судно наше тоже в плену. В общем, невесело. Нам сказали, что, если не перейдем в их веру, сделают нас рабами. Может, продадут, а может, отправят на починку крепости, у них там работы много.

— Да, — встрял в разговор другой голос из тьмы, — тут на этой починке можно пробыть, покудова не сдохнешь. Видал я эту крепость, господин, как в порт заходили. Стена змеею вьется вокруг горы, так что не сочтешь, сколько раз и башен сколько в ней. И в порту такая огромина стоит — башня красная, что не знаю, как ее и выстроили. Не с чем сравнить.

— Почему? — отозвался кто-то еще. — Под Константинополем видал если не крупнее, то такие же. Тоже турками строены при султане Мехмеде перед взятием города[41]. Только те каменные, а эта — полукаменная-полукирпичная. Куда турок пришел, обосновывается крепко, не вытуришь.

Воцарилась тягостная тишина. О своем теперешнем положении не хотелось не то что говорить, но даже и думать. А вести отвлеченные разговоры тоже не давало всеобщее несчастье. Правда, молчать тоже нехорошо, ведь тогда думать начинаешь… Эх, думай — не думай, а судьбу не переиграешь. Оставалось ждать.