Английский раб султана - Старшов Евгений

— Ты, турок, не знаешь наших обычаев. Еще менее рыцарское дело — предавать своего Бога.

Старик покачал головой.

— Может, в силу определенного человеческого несовершенства я и вправду не ведаю каких-либо ваших обычаев, однако я знаю много людей — и простых, и знатных, — которые спокойно перешли в ислам и преуспели. Что же, и они, по-твоему, предали Бога? Ты должен знать, что это невозможно, ибо Аллах есть Бог, и ты отрекаешься отнюдь не от Него, но от ложных учений о Нем. Я вижу в тебе острый ум, и мне приятно будет побеседовать с тобой о нашей вере. Гораздо более достоин похвалы тот, кто пришел к познанию Истины своим умом, нежели прикинулся познавшим ее, манимый мирскими благами, оставаясь внутри себя по-прежнему невежей.

— Ты речист и убедителен… — Лео чуть смягчился. — Но пока что я лучше потаскаю камни.

— Это ожидаемо. Человеку на то и дал Аллах разум, чтоб он думал. Богу не может быть угоден несмышленый ишак, особенно если он умножает свою глупость своим упрямством и отказывается принять истинную веру, не слушая доводов. Хотя я слышал, что ваши волхвы рассуждают иначе и считают такое упрямство подвигом…

Видя, что эти рассуждения пока не находят отклик в сердце рыцаря, старичок заговорил о другом:

— По крайней мере раз в неделю я буду навещать вас и смотреть, как всходят посеянные мною семена. Никто не решил изменить свою жизнь с этого мига? Ладно, с сегодняшнего дня вы отправляетесь на ремонт крепости. Здоровые будут носить камни, раненые — месить раствор. Цепи вам заменят на более легкие, не особо стесняющие движения, но бежать, предупреждаю, в них не удастся. Да я и не советую. Первого, кто попытается сбежать, бейлербей[47] распорядился посадить на кол, смазанный бараньим жиром. Решайте, надо ли это вам…

Турки удалились, оставив англичан в горестных размышлениях, из которых их, впрочем, скоро вывели: как и сказал ходжа, им сменили цепи, дали по лепешке хлеба, воды — и повели из зиндана[48] наверх, к крепости.

Надо отдать туркам должное — они вовсе не стремились к изничтожению работавших адскими условиями. Кормили хоть и скудновато, но прилично, не стесняли и в воде. Иногда, в виде особой милости, поили бузой, чтоб подбодрить трудящихся и обремененных.

Пленные англичане содержались по ночам уже не в портовом зиндане, а в крепости, ночуя как придется, в зависимости от объекта, на котором трудились. Когда в башнях, когда в бараках. Старались держаться вместе, но им особо в этом и не препятствовали.

Народ в рабах был самый разный, и не только христиане, но и мятежные караманцы, разбитые в прошлом году лично султаном Мехмедом, и непокорные кочевники-юрюки, довольно быстро умиравшие на каменном труде вдали от родных кобыл, овец, степей…

Встретились и соотечественники. Раз в неделю въезжал на вершину горы тот самый хаджи на сером осле и, бывало, кое-кого с собой и уводил для обращения в правоверие. Один из моряков не выдержал и тоже покинул сотоварищей, последовав за ослом хаджи. Остальные пока крепились…

Работа кипела, все болело, жара медленно, но верно кого-то убивала. Тогда хоронили быстро и споро — что называется, как собак. Иногда просто сбрасывали откуда-нибудь повыше да куда-нибудь подальше — благо структура крепости позволяла. Как уже упоминалось, она змеилась вверх по большой горе (порой напоминая в этом отношении Великую Китайскую стену), на верхушке которой была крепостная цитадель — с дворцом, цистернами, воинскими бараками и небольшой однокупольной византийской церковью — некогда посвященной святому Георгию, но со взятием города турками-сельджуками в 1223 году, естественно, обращенной в мечеть.

Цитадель, открытая палящему солнцу, была самым адским местом работы. Однажды на глазах Торнвилля и его трех сотоварищей по несчастью с диким воплем отчаяния какой-то раб бросился вниз с северо-западной башни цитадели, предпочтя страшную смерть продолжению рабских мук. Англичане молча переглянулись.

— Нет, — сказал Торнвилль, — надо как-нибудь отсюда выбираться, иначе все передохнем.

— А кол? — страдальчески изрек один моряк.

— Что кол… Это не лучше.

— Я иначе рассуждаю, — сказал другой моряк. — Что если согласиться, когда этот черт на осле приедет… Ну так, для виду, чтоб получить свободу передвижения, а потом и бежать на здоровье. Сюда же тоже заходят европейские корабли — не край света. Помогут, выручат…

— А! — засомневался третий. — Влезешь в это говно — можно и не вылезти. Думаешь, пасти не будут? Душа одна — не погубить бы. Опасное дело затеял, брат.

— По-моему, дело говорит, — поддержал идею первый и обратился к Лео. — Ты что скажешь, господин?

— Сложно пока сказать что-то определенное. И мысль неплоха, и в то же время кажется, что так просто это не получится.

— Лучше попробовать и ошибиться, чем не пробовать и сдохнуть тут, на камнях.

— Дождаться бы, чтобы на другую работу перевели. Откуда сбежать легче, — сказал Лео, но ему возразил автор идеи:

— Тебе-то хорошо, сэр рыцарь, тебя могут выкупить. А мы кому нужны? Ждать, пока ты освободишься и выкупишь нас? А если не соблаговолишь? Ну вас всех к черту!

Так второй моряк решил попытать счастья. Что у него получилось — бог весть. Вернулся ли он домой, дождавшись верного и удобного случая, или вправду "отуречился"? Трое оставшихся английских рабов того не ведали.

Шли дни, недели, месяцы. Ни к чему описывать это монотонное течение времени, когда знаешь, что завтра будет то же, что сегодня и вчера. Так же будет свистеть бич надсмотрщика, а уставшее тело, валящееся в тяжелый сон от невыносимого труда, так и не будет иметь покоя и отдыха, ибо настанет новый день, и все повторится. К чему чернота ночи с большими яркими лампами звезд и чудесным прохладным ветерком, когда ничего не хочется видеть и чувствовать? Зачем ласковое ворчание вечного моря, манящего своей прохладой, если нельзя окунуться в него?.. Только боль, отчаяние, отупение. Ненавистная починка крепости сменилась многодневной погрузкой древесины на египетские корабли — те спешили закончить навигацию к зиме. Сорвавшимся стволом убило одного из двух остававшихся в рабстве моряков.

— Жаль, корабль держит путь не в Европу, — посетовал как-то Торнвилль своему единственному из оставшихся товарищей по несчастью. — Можно было бы спрятаться, пока он не причалит к родным берегам. А в Египте что делать? Ничего нас там, кроме нового рабства, не ждет.

— Порт — не крепость, — заметил товарищ. — Надо бы попробовать убежать… Пока не прибило…

— При погрузке — а там, как Бог даст!

Придумано было, может, и неплохо, но Бог не дал.

Беглецы смогли затесаться среди погруженных стволов деревьев, а затем, ввечеру, тихо покинули судно и направились было к какому-то европейскому коггу, но были замечены и изловлены, поскольку их отсутствие уже вызвало тревогу и тщательную слежку.

Торнвилль был жестоко бит и прикован на жару к позорному столбу. Рыцаря все же пощадили, ибо ждали выкупа из Англии, а вот его сотоварищу повезло меньше: про обещанный кол, конечно, никто из властей уже не помнил, поэтому с ним поступили чисто по-турецки. Рядом со столбом, к которому был прикован Торнвилль, накидали кучу навоза, на нее бросили обезглавленное тело моряка, а его отрубленную голову приставили к оголенному заду.

Пытка голодом, жаждой и жарой усугублялась горьким отчаянием из-за провала побега. Воображение рисовало перед мысленным взором рыцаря первый и последний полет с башни, то, напротив, укрепляло в слепой ненависти и вселяло непоколебимую уверенность в том, что ему все же удастся выбраться отсюда.

"Урсула, Урсула, где ты, бедная?.. Если б ты знала, какие препятствия мешают найти тебя… Да тебе лучше ли самой?.. Что думать…"

Однако предел мучениям Торнвилля еще не настал.

8

Зима на юге Турции, конечно же, не та, что в Европе, а тем более в России. Ее и язык-το не повернется зимой назвать. Погода так, на уровне 10–15 градусов тепла. Турки мерзнут, а пленным европейцам — хорошо, не так морит зной. Но и средь зимы от каких-либо известий может бросить в такой жар, что с турецким июлем не сравнить. Впрочем, обо всем по порядку…