Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

генеральный прогон – потом все разъедутся по дачам, полный состав ни за что не соберешь. С самого утра Вадик ходил злой и раздражительный – махал распечаткой текста, думал о чем-то своем, режиссерском. В «гримерку» натолклись все действующие лица, воняло сигаретами и дешевым лаком для волос. Между стульев фланировал Базилевс, куда-то дошивал лоскуты ткани, пудрил широкое лицо Нази и добавлял ей на щёки свекольных румян, перебирал завал стоптанных туфель в шкафу – «какой размер у тебя?».

Мой костюм был полностью готов еще месяц назад: жилетка, карманные часы Базилевса на бутафорской цепочке («только попробуй потерять, Джонатан»), черные отглаженные брюки, накладная бородка с усами, начищенные утром до блеска туфли. Я аккуратно повесил вещи, поставил отдельно обувь и вышел в фойе – выпить противного кофе, съесть жирную майонезную пиццу, покурить и размять лицо перед громадным зеркалом в туалете.

Вернувшись, я замер в дверях – посреди «гримерки» стояла Ася. Вокруг вился Базилевс, обматывая ее в цветастую ткань наподобие савана, от подмышек до пят. Из-под ткани, впрочем, торчали мыски ее красных лакированных кроссовок.

– Я нашел нам статиста! – радостно пояснил Базилевс. – Представляешь, Оля сегодня, как назло, заболела – а Асю я встретил на втором этаже минут пятнадцать назад…

– Я туда на уроки русского хожу, – спокойно пояснила Ася.

– Ну да, ну да, только не дергайся. Удачно, в общем, получилось.

Кивнув Асе, я прошел на свое место и сел с Широквашиным. Он тоже наблюдал – не то за изящными, легкими прикосновениями Базилевса, который творил искусство из ничего, не то за волнующим, похожим на амфору силуэтом Аси, замотанной в красный шифон. Базилевс заставил ее поднять волосы наверх и держать их рукой, пока он закалывает булавки, – я любовался шеей, гладкостью плеч, черными завитками на затылке, беззащитно торчащими позвонками…

Прогон прошел гладко, Вадик усадил нас на левую сторону зала – когда он бывал в гневе, нам доставалась правая, для младшего курса. Я устроился в третьем ряду, рядом со мной – черт знает как – оказалась Ася. Сказавшая всего два предложения (не запнулась и не забыла, молодечик), Ася, кажется, загордилась и, ни на секунду не задумавшись, уселась рядом со мной, посреди старшей группы.

Вадик принялся проповедовать.

– Я только не понимаю, – говорил он с усмешкой, – почему вы вдруг решили играть в крутых. Просто какие-то бездны пафоса у нас тут вскрылись, посреди чеховской-то сатиры. Знаете, как в нашем драмтеатре, – сам Вадик служил в конкурировавшем тюзе, – когда они говорят «чайник»… Нет, вот так: «чай-ннн-ник», – он притворно всхлипнул и покачал головой. – Понимаете?

Ася внимательно слушала – так, будто это имело к ней отношение.

– Штука вся в том, – распалялся Вадик, – что сцена – это такое… Некрасивое. Идиотское, в сущности, занятие. Прыгать чего-то… Изображать – не всегда то, что нравится, изображать. И не всегда то, что надумываешь, – а то, что скажет режиссер. Но если ты не готов выйти вот сюда, – от ткнул указательным пальцем в сторону сцены, – выйти и выложить всё, всё, что есть у тебя, ничего себе не оставить…

Взгляд Вадика остановился на мне, он на секунду замолк, удивленно вскинув брови.

– То и не надо вообще этим заниматься, – закончил он мысль. – По-другому просто не бывает.

Я понял вдруг, что его так поразило: Асина голова лежала у меня на плече.

* * *

Вот так мы и помирились. Ася оттаяла, ничего не объясняя, – стала такой же едкой и смешной, как прежде, сплетничала и кривлялась больше обычного. При этом чувствовалось, что она настороже (например, перестала брать меня под руку, шла всегда на расстоянии).

Я боялся нарушить хрупкий мир вопросом, который интересовал меня больше всего. Один раз я все-таки попытался сказать нечто вроде «ну, как тогда у Лумпянского» – Асино лицо вмиг ожесточилось, замкнулось. Больше я не пытался выяснить отношения; бог с ней, пусть будет, как она захочет. Лишь бы не убежала опять.

Радовался, что мы можем снова гулять, пару раз принес ей цветочки: одну красную розу и потом три тюльпана в шуршащей целлофановой упаковке на скрепках. «Спасибо», – кивала Ася, и потом не знала, куда их деть, – норовила забыть на скамейке, небрежно размахивала ими, опустив, как пакет, пыталась оставить в подъезде за батареей. Розу, как потом призналась, она пронесла домой в рукаве и бросила в шкаф, чтобы мама не задавала лишних вопросов. Наутро цветок скукожился, бутончик осыпался, и Ася отнесла ее на помойку, пока родителей не было дома. Не постеснялась мне рассказать, да. Замечательно.

А потом я стал тяготиться – ожиданием, неизвестностью. Мне казалось, что стоит немножко привыкнуть друг к другу снова, как она сама заведет нужный разговор, ну или я пойму, что можно идти на сближение – без опасности, как говорится, для жизни.

И еще мне отчаянно хотелось ее поцеловать снова. В красной жирной помаде, которой она красила губы для этюдов, в розовом блеске, к которому липли ее волосы, без всего вообще, голые губы – это было бы самое лучшее. Я думал об этом и разглядывал ее рот дольше обычного – Ася ловила этот взгляд и испуганно отшатывалась. Ранило.

Как-то под вечер мы пришли в «Алые паруса», старый заброшенный парк. Ходили туда-сюда мимо скомканного железа аттракционов, она пинала ногой сосновые шишки, пару раз пробегали белки.

– Надо было взять с собой семечек… Или что они там едят?

– Ты что, – с важным видом отвечал я. – У белок же бешенство!

Мы дошли до «Солнышка»: карусель с нарисованной рожей солнца по центру, на железной пластине, а кругом – лучи-кабинки, которые качались и двигались по кругу, типа колеса обозрения. Солнце злобно улыбалось, показывая единственный зуб – как какой-нибудь маньяк из книжек Стивена Кинга. Кабинка с номером восемь была опущена почти вровень с землей.

– Присядем? – предложил я.

В кабинке умещались два красных сиденьица, друг против друга. Сесть вместе не получалось – сидения были слишком короткие. Я устроился напротив, колени пришлось сдвинуть набок, на сорок пять градусов к телу, плотно прижав ноги одна к другой. Замерзшие руки я держал в карманах, щупая гладкий рельеф зажигалки. Таким же образом напротив меня устроилась Ася.

Впервые за прошедший месяц мы оказались так близко друг к другу. Она не поднимала головы и молчала; мне стало стыдно и волнительно. Терпеть больше не было сил.

– Ася, – позвал я. – Ася, послушай, ты мне нравишься.

Она молчала.

– Ты даже ничего не скажешь?

Ася подняла голову и, избегая смотреть на меня, вздохнула.

– Ты мне тоже