Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

ты ждала? – переспросил я, садясь на подоконник. Подоконники в квартире Лумпянского были знатные: на каждом можно спать чуть ли не вдвоем, без малейшего дискомфорта. Собственно, после самых отчаянных пьянок мы ровно так и поступали. Однажды Серафима проснулась вместе с безумной Лизой, в одном лифчике и вся в отметинах губной помады; Лиза, впрочем, нападение отрицала.

Ася ничего не ответила, передернув плечами. Она сосредоточенно рассматривала даже не парадные крыши правого берега и не мокрые капли, которые ползли, обгоняя друг друга, по стеклу, – кажется, она изучала мельчайшую пыль, осевшую на раме за долгие месяцы без уборки.

– Почему ты грустишь? – я потянул Асю за рукав, усаживая на подоконник. – Что-то случилось?

– Ничего не случилось, – помотала головой Ася. – Просто… просто не люблю фанты, вот и всё.

«Загрустила, потому что я терся вокруг Юли и Широквашина, – виновато и радостно подумал я. Они действительно сами ко мне пристали, хотели срочно обсудить кусок из Чехова – к лету Вадик решился-таки поставить несколько рассказов, мне досталась роль учителя словесности, соблазнявшего бедную Юлю. – Ничего, сейчас мы это исправим».

Я придвинулся ближе и включил свой обычный тон балагура, выложил на стол прошлогодние байки, истории того времени, когда все мы только-только пришли в студию.

– Лумпянский, – говорил я, – ты думаешь, Лумпянский такой уж весельчак! Хо-хо, видела бы ты его год назад! Депрессивнее человека во всём мире не было. А Олечка? До знакомства с Глебом она была как закрытая книга, не подходи! Их свел Широквашин, хотя ему и самому Оля нравилась… А Кароли? Ты боишься Кароли?

– Что это у тебя? – вдруг спросила Ася, указывая на мой пиджак.

Я опустил голову – из кармана торчала серафимка.

– Это… это серафимка, их делает наша Сима. Всё время делает, невесть зачем, и всё время нам дарит. Она же у нас рукодельница. – Я достал куклу из кармана, разглаживая нитяные волосики и распрямляя крылья, которые помялись на проволоке.

– А мне не подарила, – вздохнула Ася. – Я вообще здесь немножко чужая.

Я замялся, разглядывая ее лицо: сегодня – какие-то голубые блестки, ресницы длиннее обычного, обиженно надутая губка. На лоб упала крашеная белая прядь, я почти потянулся, чтобы завести ее за ухо, как в романтическом фильме, – но Ася раздраженно и резко убрала ее сама, опять потупив взор.

– На́, – сказал я, протягивая куколку. – Дарю тебе.

– Правда? – Ася вскинула глаза. – Вот спасибо. Прилеплю на холодильник. – Она перевернула серафимку и погладила пальцем розовые пайетки, облеплявшие затылок. Не то кукла, не то муха-цокотуха.

– Не за что, – прокряхтел я, по-стариковски оттопыривая нижнюю губу. – В мои года, девчоночка, мне игрушки ни к чаму.

– У тебя не получается, – нетерпеливо мотнула головой Ася. – Надо как будто закладывать верхнюю губу внутрь рта и шамкать, понимаешь? Вот так, – она смешно скривила рот и придвинулась ближе, – милай мой!

Теперь мы сидели щека к щеке, разглядывая город внизу.

– Красота-то какая, – продолжал паясничать я. – Ляпота!

– Ляпота! – подтвердила она. Ее оттопыренная губа прошлась по краешку моего рта.

– Ты щиплешься, – капризно сказала Ася, подхватывая мою губу уголком своих.

– А может, ты? – подначил я. Свело дыхание, я ответил ей осторожным щипком.

– Нет, ты! – В ход пошли ее зубки, она легко-легко прикусила мой рот целиком.

Я, быть может, и дурак – но у меня хватило ума не отвечать словами. Я развернул ее и поцеловал – долго, глубоко, робко, выхлестывая накопленную за полгода нежность, согревая равнодушную холодность грустной девочки своей дурацкой рыжей добротой.

* * *

Я вызвался проводить Асю до дома – пешком здесь было всего три остановки. «Спасибо, друзья, спасибо, дорогие, что пришли», – многозначительно бросил Лумпянский на прощание.

– Он обиделся, что мы бросили общий стол, да? – спросила Ася, когда мы вышли из подъезда.

– Не знаю, – я пожал плечами.

Какая разница? До Лумпянского ли сейчас? Но Ася задумчиво смолкла.

Мы шли под апрельскими звездами, которые отражались в грязных лужах – тут и там. Мне хотелось подскакивать и перепрыгивать каждую из них, увлекая за собой Асю, и, может, даже поднять ее на руки. Так я и сделал, когда мы оказались перед огромной, почти котлованом, полным черной воды, на улице Минской.

– Ты что, дурак? – Ася болтала ногами и отпихивалась. – Поставь меня сейчас же.

Зазноба и правда оказалась тяжелой – пронеся ее буквально три шага, я почувствовал, что мои ноги, «ноги-спичечки», сейчас надломятся. Я поставил Асю на землю, она поправила вязаные наушники и противно захихикала. Но поцеловать себя дала. И еще раз. И еще. У самого дома я поцеловал ее в последний раз, со всем оставшимся пылом – держа лицо обеими руками и обцеловывая щёки, лоб, сморщенный носик…

– Ну хватит, – сказала Ася, отстраняясь. – Чао-какао, – и исчезла в темной глубине подъезда.

Счастье! Счастье! Счастье!

…Длилось, впрочем, недолго.

Я не собирался никому трепаться о том, что произошло, – всё получилось как-то само собой. Побродив еще по улицам, попрыгав через лужи и окончательно забрызгав свои белые джинсы, я вернулся к Лумпянскому. Компания почти разошлась, оставались Чигирев, Юля, Широквашин и белобрысая Вичка с длинной Наташей.

Я, повторюсь, не хотел ничего говорить – но, видимо, как-то особенно светился, налился гордостью завоевателя. «Что Ася?» – участливо спросила Юля. В группе старших давным-давно догадались о моей маленькой страстишке.

– Ничего, – джентльменски коротко ответил я и уселся поближе к батарее. Но ухмылка выдавала меня с головой. – Всё пучком, – и вальяжно отвалился на спинку стула.

Широквашин с Лумпянским многозначительно переглянулись.

* * *

В воскресенье она явилась, удостоила меня лишь коротким кивком, сразу села к Катосу и начала шептаться. При этом Катос поминутно косилась на меня и прыскала в кулак. «Рассказывает», – удовлетворенно подумал я, хотя это их ржание, признаться, меня покоробило. Но Катя ржала вообще надо всем, как здоровая глупая лошадь.

Зал почему-то был занят, мы набились в «гримерку» и сидели на длинных столах методистов – стулья тоже забрали. Задерживался Вадик, не было Зинаиды, один длинный гример по кличке Базилевс мрачно ходил взад и вперед, задевая пакеты со сменной обувью. Пришла полная добродушная Назя – психологиня из тех самых «динозавров» чуть за двадцать. В нашем Чехове она участвовала тоже: играла тетушку, месила тесто.

– Привет, Миша, – она чмокнула меня в щеку.

Так случилось, что в ту минуту я как раз подошел ближе к Асе: хотел отвлечь ее от Катоса и тихонько расспросить, как дела.

– Ой, прости, Ася, – тут же исправилась Назя, неловко хихикнув. – Я без задней мысли, – она потерла мою щеку пальцем, вытирая след рыжей помады.

Ася уставилась